Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— Не обвалилась бы эта хрень…

В шкафу был хлам в паутине и засохших личинках — туда не заглядывали лет двадцать. На видном месте, отдельно от остальных бумаг десяток рукописных доносов с начальственной резолюцией на верхнем: «Вон обоих в шею!».

Внушительная газетная подшивка царственно возлежала в одном из кресел, прикрытая выцветшей картой Польши. Илья решил ее полистать и тут совершил ошибку: с размаху метнул на стол, едва не задохнувшись от едкой пыли. Он минуту давился ею, вылезши по плечи в окно, и желал только одного — глотка ржавой гнилой воды смыть с горла эту отраву. Прокашлявшись до горючих слез, он посмотрел на часы: почти семь, пора покидать оазис.

Илья решил не оставлять следов своего посещения — из какой-то деликатности, что ли… не хотелось казаться варваром — место было слишком торжественно и обязывало к порядку. Но в последнюю минуту он передумал и оставил на столе записку «to whom it may concern» 143 143 Англ. — Всем, кого это касается. с просьбой ответить тут же (правда, не подписавшись и печатными буквами).

Затворив окно, он бережно вернул на место подшивку, прикрыл картой, оглядел еще раз с порога кабинет и вышел из него в залу. Ее наполняли тени, ставшие теперь почти черными. На Илью снова накатил ужас — бездонный и беспредметный, будто сейчас вся эта каменная армада двинется на него и сделает что-нибудь нехорошее. Странно, в обыденной жизни и не подумаешь, что взрослый человек может пугаться каких-то статуй, но механика наших чувств не слишком от нас зависит.

— Что за глупости, Илья Сергеевич! Мыслишь мозгом ящерицы, словно дикарь, — пристыдил он себя.

Но облегчения не почувствовал. Ящерицын мозг не склонен к самоанализу, но делает, что умеет от сотворенья: требует убраться от непонятного (возможно, отбросив хвост).

Илья ускорил шаг, но не мог не заглядеться на этот каменный лес. Статуи завораживали. Дискобол, Венера (ведь это Венера?), юноша с мечом (явный сноб, которому хотелось поддать пинка)…

У самого выхода (как он не заметил ее сначала?) на низком пьедестале, похожем на кусок железнодорожной платформы, стояла скульптура болезненно-желтого оттенка, изображавшая обнаженного мужчину в нетипичной для антики позе идущего. В натуральную величину ростом, она была лишена героической выправки, и вообще смотрелась обескураживающе просто — средних лет обыватель, бредущий по дому голышом в поисках пижамы. Казалось, автор задался целью отразить каждый нюанс человеческого тела в ущерб высокой идее, остановившись в миллиметре от того, чтобы сотворить из камня живое: скульптура поражала натуралистичностью. Если так изобразить женщину… Миф про Пигмалиона явно имел под собой основу.

Коротковатые пальцы, жилы и волоски, складки под никчемными мужскими сосками. Ни тебе пружинистых мышц, ни тупой убежденности на лице, которая так завораживает художников. Мужское достоинство не трепетных габаритов… Сеть морщинок вокруг глаз прорезали контуры, которые могли означать лишь одно — очки…

Илья замер, не в силах оторвать взгляд. И тут его пробрал холод: в чужом времени и в чужой личине, в этом странном месте он смотрел на свое собственное лицо, вырезанное богам лишь известно когда и как из куска паросского мрамора!

Все смешалось в доме Облонских, как писал нам классик. Все смешалось. Никакие правила не работали. В голове Ильи летали коровы и раки свистели на пригорках.

Он собрал в кулак волю и обошел вокруг изваяния. Все так, все на месте, даже родинка на плече отмечена резцом М.. Никаких имен и прославляющих изречений. Единственный символ на пьедестале — глубоко вырезанная «лямбда», напоминавшая усталого пешехода.

Проделав обратный путь тем же способом, Илья сбежал по лестнице у столовой, пересек пустующее фойе, сдал ключ недовольному задержкой вахтеру, и вырвался из музея прочь, растворившись среди прохожих, желая одного — не увидеть во сне продолжения этой сумасшедшей встречи.

Из мокрого от дождя вагона на перрон Казанского вокзала Москвы вышел одетый в черное гражданин лет за пятьдесят выраженной азиатской наружности, бывший по виду китайцем или японцем, хотя и необычайно рослым — за два метра, похожий более на скалу, чем на человека. Его плащ толстой кожи мотнулся из стороны в сторону и завис колоколом, готовый оборонить владельца не только от непогоды, но и от легких стенобитных орудий. У какого-нибудь копья или секиры вообще не было ни шанса. Впрочем, судя по сложению и свирепому взгляду, с большинством неприятностей он мог справиться голыми руками и без доспехов.

Тут же за ним со скользких ступенек «рица» на асфальт спрыгнул юноша, одетый в мешковатый синий комбинезон, в котором как шпрота в ведре болталось его тощее тело. Макушкой он едва доставал до плеча патрона и был в этом смысле типичным жителем префектуры Киото, если не считать странного выражения лица, какое бывает у человека, надышавшегося дымом от пожара в аптеке.

Высокий был гладко выбрит, держал в руке крокодиловый чемодан и обозревал перрон сквозь круглые затемненные очки. Всякий безошибочно признал бы в нем иностранца, настолько необычно смотрелся он в толкотне московского вокзала.

Тощий же сходил за бурята, продавшего соседу холбожку 144 144 Бурятская лодка. , и приехавшего в столицу в поисках лучшей жизни. Нагруженный двумя большими тюками, на фоне своего спутника он смотрелся муравьем, очков на лице не имел, зато носил на верхней губе жалкие усы-перышки, которыми может дорожить только очень молодой человек, еще уверенный, что усы придают убедительности мужчине. Может, оно и так — но, точно, не такие и не при доставшейся ему внешности (среди предков юноши наверняка проскочила выхухоль). В довершение, его шею украшала бардовая, выглядывавшая из-под воротника татуировка в форме лабиринта, похожая на родимое пятно, значение которой вряд ли кто-нибудь мог понять западнее Шикотана.

Небо до краев заволокло серым, дождь назойливо моросил, заставляя усталых людей спешить, поднимал вороты пальто на дрянном ватине, гнал под узкие козырьки подъездов. Вокруг стоял необыкновенный гул, прорезаемый паровозными гудками и криками чудовищного вида носильщиков в грязных фартуках, от одного взгляда на которых хотелось покрепче вцепиться в свое добро — даже Сизиф не доверил бы им булыжник.

Высокий неподвижно стоял с минуту, вдыхая ноздрями воздух, а затем, следуя по прямой, что казалось невозможным в такой толпе, уверенно двинулся на выход. За ним, путаясь и сталкиваясь с народом, едва поспевал помощник. То правый, то левый тюк срывались с его спины, плюхаясь в истоптанную жижу, куда добавлял по капле вечерний дождь. От этого ноша и спина его стали черны задолго до того, как он выбрался к Площади трех вокзалов — главным вратам столицы.