Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

— Пора? — спросила Уна у Шун-Ди, неотрывно следящего за Лисом. Тот кивнул.

Последними наступление полуночи возвестили колокола на сторожевых башнях и маяке — дальше к западу. Лорд Иггит отошёл к своим людям: те ждали его на пирсе, возле ящиков из-под товара, мотков верёвки и скопившегося за день мусора. Уну так измотала внезапная миссия не то посла, не то несостоявшейся королевы (ну не смешно ли?…), что было уже всё равно: останется Р'тали или уйдёт. Пожалуй, не мешать лишний раз чужой магии — тактично с его стороны.

И хорошо, что он перестал наконец так алчно глазеть на Инея и так преданно — на неё… Уверения в преданности от едва знакомых людей Уну настораживали.

А всё ведь Лис. Снова влез, перекроив её планы — и снова она поступает так, как удобно оборотню. Незаметно, исподволь, будто бы так и нужно. Шун-Ди, может, и привык к подобному отношению — но это совсем не значит, что она, Уна Тоури, тоже обязана привыкать. Это обидно, это обескураживает… Это неправильно. Даже если Лис действительно не желает ей зла.

Даже если не он устроил ту игру, в которой Уна сейчас чувствует себя пешкой. Не он, и не Риарт Каннерти, и не наместник Велдакир. Кто же тогда? В самом деле — судьба или боги?

Лис подошёл к кромке воды и развязал тесьму на кошеле; его явно не тревожили ни волны, ни ветер. Кожаный мешочек цвета травы казался чёрным, а посыпавшиеся из него крупные монеты с неизвестной Уне чеканкой — серебряными. Хотя Лис говорил о золоте боуги…

«Ночь меняет краски, — сказала Индрис, когда уговаривала её вытрясти правду из матери — перед тем безумным сбором ежевики. — Меняет краски, и звуки, и нас. Стекло зеркала проясняется, а магия выходит на свободу».

Как только монеты с плеском упали в воду, Уна ощутила именно это — освободившуюся магию. Что-то невидимое, упорное и тугое толкнуло её в грудь и живот, заставив согнуться пополам; лорд Ривэн обеспокоенно рванулся к ней, но она покачала головой. Тело охватил жар — вопреки ветру, беспокойной громаде воды и влажным камням под подошвами. Знакомая боль в висках с каждым ударом отдавалась колотьём в пальцах; воздух дрожал и звенел от напряжения — так, как если бы звон полуночного колокола ещё не погас в нём.

Тоненько рыкнув, Иней выдохнул — и струя густого, непрозрачного пара вырвалась из его пасти. Несколько секунд ничего не происходило, лишь Сила продолжала растекаться по берегу. Магия захватывала их всех — каждого обнимала с жаром возлюбленной, — и Уна слышала, как древнее золото поёт, опускаясь на дно. Низко и еле слышно — поёт монотонную, скорбную песню о землях за океаном, о зарослях сосен и кипарисов, о пещерах, озёрах и ледниках. О пустыне, которой нет больше места в Обетованном, и о навсегда ушедшем бессмертии. О плясках на лесных полянах — в кругу, до самозабвения — и о драконьих поединках, что закончились пять, или восемь, или двенадцать тысяч лет назад — закончились ничьей победой, ничьим поражением.

О сердце смертного на весах Хаоса и Порядка.

Об узоре ветвей и нитей. О свистящем ветре в стрелах кентавров. О жертвенниках в честь духов, чья плоть прорастает корнями, тёрном и мхом. О стуке бубна, о побеге оборотня в ночь — за добычей; о горько-солёной, горячей крови во рту…

О последнем крике — о песни песней — перед тем, как уйти. О любви и боли без исхода, без завершения. Об утраченно-найденных крыльях.

Уна подняла голову и посмотрела на море. По щекам текли слёзы — в точности как тогда, в день обретения зеркала из огня. Сейчас зеркало полыхало, испуская холодное синее сияние. Свет бил из-под плаща Уны, словно она была прикрытой колпаком свечой.

Там, где стоял Лис, вода теперь бурлила, как кипяток, и закручивалась шумными воронками. Пусть, пожалуйста, часовые на стенах примут это за очередную бурную ночь на море — не более… Пожалуйста. Уна не знала, к кому обращаться с такими глупыми мольбами.

Вода бурлила и пенилась, отпуская своё содержание. Свою серебристо-белую, порождённую чарами суть.

Корабль. Белый корабль — будто во сне.

— Он, — хрипло выговорил лорд Ривэн у Уны за спиной. — Тот же самый.

— Тот же самый?…

— Он увозил на запад нас с Бадвагуром и Вашим отцом. И разрушился в шторме, — по голосу было слышно, что дорелиец улыбается. — Понятия не имею, как такое возможно.

— Возможно всё, милорд, — странным тоном отозвался Лис, отступая. Корабль приближался — плыл прямо к берегу, невозмутимо разрезая волны острым носом и гладкими, по-лебединому выгнутыми боками. Нос украшала резная фигура дракона, раскинувшего крылья; Уна вздрогнула, когда на мачтах с коротким хлопком появились белые паруса. — Смотрите.

— Там нет ни гребцов, ни штурвала, — сказала Уна — сама не представляя, к кому обращается. Синее свечение усилилось, затопив её в рост. — Как же?…

Она осеклась. Корабль обогнуло несколько бледных фигур: над волнами мелькали то руки — тонкие и изящные, но неживые, как мрамор, — то серебристая чешуя. Нечто незримое будто толкнуло Уну в спину, и она пошла к воде, им навстречу, запахивая плащ.

Корабль встал, качаясь на волнах: он сел бы на мель, если бы подплыл ближе. Одна из фигур в три стремительных рывка одолела расстояние между ними. Пальцы, перехваченные полупрозрачными перепонками, царапнули мокрую гальку; на Уну вопросительно взглянули бирюзовые глаза — без всякого выражения, сами в себе, как старое стекло. Пряди волос — зелёные и бурые, точно водоросли — протянулись далеко, почти касаясь раздвоенного конца хвоста. Хвост бил и плескал по воде, вверх-вниз, удерживая лёгкое тело. Уна видела, как звёзды мерцают в глазах русалки — и как синими огоньками в них дробится магия её зеркала.

Нужна плата. Плата кровью.

Уна облизала губы, на которых осела соль. Она не знала, кому принадлежит хриплый, приглушённо-гортанный голос у неё в голове. Не знала, на каком шипящем наречии он выразил своё требование.

Но чувствовала, что требование справедливо.

— Они просят заплатить, Лис. Это древние чары. Всё должно быть оплачено.

В кулаке у Лиса уже блестел маленький нож — что уж говорить о клыках, те всегда наготове. Янтарные глаза Двуликого обратились к русалке. Он тихо усмехнулся.

— Знаю. Я бы отдал свою, но им нужна иная кровь, Уна… Ты понимаешь, чья? Кровь с Даром. Та, на которой Хаос оставил свой след.

Платил ли ты так же, отец?

Уна кивнула. Потом протянула руку — и не издала ни звука, когда запястье пронзила кусачая боль.

Следы вели к лесу — к зелёной стене буков, тисов и деревьев Гаар с треугольной листвой, чей дурманящий сок способен и отравить. Лес темнел на западе, и вот уже третью луну садалак Арунтая-Монта, сына пегого Метея-Монта и мудрой вороной Хас-Тинты, день ото дня видел, как за него опускается солнце. Их прежнюю стоянку — намного севернее, за илистой равнинной рекой Мильдирмар — стали всё чаще беспокоить набеги оборотней-волков, да и травяные запасы были съедены почти подчистую. Впрочем, Двуликие не были главной напастью: стрелы и быстрые метательные ножи легко их отпугивали. Руду для оружия садалаку Арунтая поставляло дружественное селение боуги с гор на северо-востоке от Леса; их договору минула не первая сотня солнечных кругов. Ни для кого не секрет, что кентавры владеют кузнечным искусством лучше всех на материке — как и то, что ни один уважающий себя кентавр не выдаст этих тайн чужакам… Однако были и те, чьей алчности оружие не мешало. Садалаку досаждали грифы — мерзкие твари с облезлыми шеями, вечно гонимые голодом и злобой. Они разворовывали запасы корней, фруктов, грибов и ягод, клевали травяные навесы, оскверняли тела умерших, ещё не преданные огню. А главное — ранили и похищали самых маленьких жеребят, тех, кого ещё нетвёрдо держали ноги. После Великого Исхода — после дня, когда Пустыня Смерти сгинула из Обетованного вместе с бессмертными тауриллиан, — выжившие грифы утратили дом, и теперь их зловонные колонии расплодились по всему континенту.