Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Нет Возлюбленной.

Вскоре Нгуин-Кель вернулась. За ней вошло трое гостей: под навесом стало тесновато. Фарис-Энт вынужден был лежать, глядя на них снизу вверх и проклиная собственную слабость.

— Привет тебе ещё раз, переводчик, — сказал Арунтай-Монт. Взгляд, брошенный им на подстилку и чашки, сулил смесь жалости и раздражения. — Нашу первую встречу утром не благословили духи.

— Ну, тут можно поспорить… — хмыкнул Фарис; однако, вчитавшись в лицо Арунтая — обветренное, сурово потемневшее за солнечный сезон — понял, что шутки неуместны. Вождь садалака равен всем своим братьям и сёстрам, но несёт ответственность за них. Он — лицо той семьи духа, которой является каждый садалак, какие бы раздоры и неурядицы ни возникали внутри. И сегодня простой толмач провинился перед вождём. Он ощущал — да и все в обители Нгуин-Кель, пожалуй, ощущали — как железная воля Арунтая-Монта пригибает к земле, вычерчивая в чужих мыслях руну долга. — Знаю, я поступил глупо, а ты спас меня. Прости, Арунтай-Монт. Пусть духи подарят тебе мягкий путь в знак моей благодарности.

— И зачем? — вяло спросил Гесис-Монт.

Светло-серый молодой кентавр встал по левую руку от Арунтая, скрестив руки на широченной груди, и то и дело зевал. Воин, как и Арунтай-Монт (на это указывала вторая часть имени), в садалаке он слыл засоней и лентяем — просыпался, когда солнце уже близилось к зениту, а ел за троих; тем удивительнее было, что он же считался лучшим из лучников. На стрелах Гесиса, казалось, лежали чары: едва ли он когда-нибудь промахивался. Фарис видел, как он с немыслимых расстояний попадает в монетки боуги — даже против ветра или в дожди. А тот сокол-Двуликий в полёте, служивший бессмертным тэверли… До сих пор жутко вспоминать.

— Что зачем? — уточнил Фарис-Энт.

— Зачем пошёл?

Нгуин-Кель, всё ещё возившаяся с котелком, украдкой улыбнулась. Гесис Лучник редко ронял больше двух слов сразу — закрадывалась мысль, что для него чересчур такое напряжение.

— Я… Я думал, что…

Фарис-Энт обречённо осёкся — и, разумеется, вздохнул. Кто знает, зачем он пошёл за лисицей, да ещё без оружия. Кентавры почитают разум, а он тут явно бессилен.

— Что это просто лисица, не оборотень? Что она вышла в степь поймать пару мышей? — Арунтай махнул рукой — мол, что с тебя взять, уж копался бы дальше в своих табличках и не лез туда, где место настоящим мужчинам. — Мог бы уже и научиться различать по следам, Фарис-Энт. Двуликие крупнее обычных зверей. И потом, алая шерсть — она не навела тебя на мысль, что нужно защищаться?

— Навела, — убито пробормотал Фарис-Энт. Он с отвращением чувствовал себя жеребёнком, которого отец вновь отчитывает за неуклюжий бег, нечистоплотность или непочтение к старшим… С точки зрения отца, эти три порока были главными у любого — до Дня Зрелости, когда бесполые перед лицом духов жеребята становятся мужчинами и женщинами. Отец был образцовым кентавром. И теперь, когда его Гирдиш в Обетованном окончен, Арунтай-Монт — единственный, кто может говорить вот так с Фарисом-Энтом.

Но не единственный, кому он это позволяет. У Возлюбленной есть право говорить с ним, как ей будет угодно, отдавать любые приказания… Если они ещё когда-нибудь встретятся.

Вера в это поддерживала Фариса-Энта. Лишь она заставляла встречать рассвет, бродить по степи и переводить без отчаяния.

Но показывать это окружающим ни в коем случае нельзя. Фарис-Энт давно смирился с тем, что для садалака его любовь — постыдный изъян. Кентавры уважают чужой Гирдиш: вмешаться в чужую судьбу — верх бестактности… А вот молчаливое неодобрение — другое дело. Никто из собратьев открыто не указывал Фарису-Энту, как ему жить, но никто и не отказывал себе в удовольствии продемонстрировать это своим тоном, поведением (старики, кентавры гуникар, гордо именуют это «личным примером») или насмешливыми намёками.

— Ладно, что сделано — того не исправить, — Арунтай-Монт приложил ладонь ребром ко лбу, без слов заявляя, что тема закрыта. — Нас сейчас должно волновать иное. Верно, Паретий-Тунт?

Старец Паретий, пришедший третьим, был Тунтом — знатоком созвездий, хотя вполне мог бы зваться и учёным-Интом. Один из тех, кто когда-то обучал Фариса-Энта языкам, философии и астрономии; причём, как назло, самый строгий и сухой из наставников. Трудно представить, сколько поколений жеребят прошло через его выговоры и наказания, чтобы спустя много солнечных циклов признать, что кое-какие из них действительно были полезны.

— Верно, вождь, — кивнул Паретий. Его подслеповатые глаза сверкали чёрным — ещё более непроглядной чернотой, чем вороная шкура. В крючковатом носе Фарису-Энту мерещилось что-то хищное. — Звёзды предвещают нам беды.

Паретий-Тунт считал Фариса талантливым, но нерадивым переводчиком. Вдобавок Фарис-Энт подозревал, что слухи донесли до старика историю с Возлюбленной — а значит, тот, как всякий гуникар, видит в нём кентавра, безвозвратно испортившего свой Гирдиш, обманувшего надежды садалака и родителей. И никакие пророчества, расшифрованные по звёздам, не сподвигнут его передумать.

— Это понятно, — поморщился Арунтай-Монт. — Беды обеспечены, раз и дальний переход не заставил этих кровожадных тварей отступить… Если волки, лисы и грифы заключат союз, мы будем драться.

— Дело, — сонно сказал Гесис-Монт. Фарис промолчал.

— Беды другого рода, — Паретий-Тунт, прищурившись, огладил седую бороду. Фарис-Энт припомнил в этих узловатых пальцах палку, чертившую ломаные созвездия на земле, — и стало почему-то совсем тоскливо. — Я говорю об угрозе Двуликой, которую слышал толмач. Ты сказал, она упомянула Хаос. Это согласуется с тем, о чём мне уже четвёртую луну кричат звёзды, — старик посмотрел на Фариса, как бы (или на самом деле) не видя его. — О магии Цитадели Хаоса. О тёмной магии.

Нгуин-Кель замерла, прекратив помешивать лекарство. Фарис-Энт задумался; в грудь змеёй вползала тревога. Усиление Хаоса. Это угрожает Возлюбленной. Но ведь Паретий-Тунт может и ошибаться — о духи, вот бы он ошибался…

— Плохо, — заключил Гесис-Монт, поправляя перевязь колчана.

— Думаешь, оборотни и грифы опять связались с Хаосом? — быстро спросил Арунтай. — Как тогда, с тэверли?

Паретий-Тунт пожал плечами.

— Об этом звёзды не говорили. Я вижу лишь общие очертания — точно знать события будущего никому не под силу. Жизнь изменчива и текуча, как ветер в степи, Арунтай-Монт, но нам следует готовиться к худшему.

Ещё бы. Как это в духе его философской школы. Фарис-Энт решился подать голос.

— А если… Если всё-таки отступить? Я понимаю, их набеги и налёты оскорбительны, их не стерпеть просто так. Но в битвах мы можем не выстоять — особенно если оборотни заманят нас в Лес… И если несколько их стай правда объединились.