Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Потом Двуликая развернулась и скрылась в Лесу, между старыми тисами. Лишь красная шкура мелькнула.

Фарис-Энт тяжело дышал. В ноздри ему бил запах травы и крови. Царапины и укусы сочились, весь он был горячим, мокрым — унизительно поверженным.

Хорошо, что Возлюбленная не видит его сейчас. Слава Порядку.

Фарис попытался встать. Не получилось — зато боль вынудила его заскрипеть зубами, беспомощно поджав задние ноги. А затем перед глазами, в которых уже темнело, вдруг возникли чужие ноги. Поверх копыт начиналась шкура в пятнах и разводах белого и чёрного.

Фарис-Энт помнил этот окрас — и ещё узнал оперение на стреле. Он приподнял голову.

— Спасибо, Арунтай-Монт… Прости, я…

— Что сказала Двуликая, толмач? — жёстко спросил вожак. Что ж, он имеет право на жёсткость: нечего переводчику лезть туда, куда…

Охх.

— Сказала, чтобы мы убирались прочь от Леса… — выдохнул Фарис-Энт. — И что это… земля Хаоса… Как больно, Арунтай… Не рассказывай Йарлионн, если… встретишь…

И тьма застила собой и траву, и кровь, и Арунтая-Монта.

Фарис-Энт очнулся, лёжа точно так же — на боку, с вытянутыми ногами. Он не привык к такому положению и, кряхтя, напряг мышцы, чтобы подняться; но боль остановила его, а повязки из тонкой шерсти — они обнаружились на груди, животе, передних ногах, даже на крупе — сразу напитались кровью. Фарис-Энт, как и положено честному кентавру, преисполнился благодарности к целителям, но поморщился: и царапины, и укус на предплечье покрыли жгучей кашицей из трав. Теперь повсюду кололо и щипало, будто Фариса присыпали горькими приправами, которыми так любят травиться Двуликие с южных равнин, принимая человеческий облик.

«Если твой брат из садалака не стоит на ногах — отдай его тело духам», — говорят кентавры гуникар — приверженцы древней мудрости, остерегающиеся всего нового. И вправду: пока кентавр жив, его дело — стоять или степенно идти по Гирдиш, по дороге своей жизни, предугаданной звёздами. Или бежать, если поблизости враг. Когда ноги не держат — это очень, очень дурной знак.

Покосившись наверх, Фарис увидел навес из ивовых прутьев. Рядом с кучей сена, на которую его положили, стояли глиняные и деревянные чашки; в одних была подогретая вода, в других — травяные мази или порошки. К верхушкам шестов, под самым навесом, были примотаны пучки подорожника, тысячелистника, клевера и ещё многих сушёных растений, имена которых вылетели из памяти Фарис-Энта. По обилию и разнообразию трав он и догадался, под чьим навесом находится.

— Доброго пути тебе, Нгуин-Кель, — сказал он, приветствуя целительницу традиционной формулой. — И мягкой травы под копытами.

Голос звучал хрипло, слегка дрожал — впрочем, как и положено слабаку, который потерпел поражение от одной-единственной лисицы. Фарис-Энт вздохнул, ощущая боль в помятых рёбрах. «Злая гордыня» — ишдир — порицается среди кентавров, но разве в его случае это не иное, не гордость за поруганную честь?…

Какая там гордость, — мысленно сникнув, признал Фарис-Энт. Ничего нового, собственно, не произошло. Он остался тем, кем уже прослыл в садалаке: слабаком и трусом, не способным себя защитить.

— И тебе мягкой травы, редких дождей и доброго солнца, Фарис-Энт, — отозвалась Нгуин-Кель. — Тебе лучше не шевелиться.

Она стояла у входа, помешивая что-то в небольшом котелке; в рыжем хвосте и на холке застряли травинки. Волосы — тоже рыжие, как костёр — целительница заплела в три косы: показала, что сегодня ей предстоит напряжённая работа. Женщины степных садалаков распускают волосы лишь в дни отдыха или битвы; в других частях материка, однако, у кентавров есть и иные обычаи. Фарис почти всю жизнь провёл, кочуя по восточным степям, и не мог об этом судить.

— Спасибо тебе, — печально сказал Фарис-Энт. Нгуин-Кель обернулась к нему с улыбкой:

— Семь.

— Семь?…

— Ты вздохнул седьмой раз с тех пор, как Арунтай-Монт приволок тебя сюда, переводчик. Что-то тебя гнетёт, — Нгуин-Кель опустила на котелок крышку, прижав её камнем: наверное, зелью нужно настояться. — Мне дозволено знать — или у всякого свой Гирдиш?

Скромность и сдержанность, присущие женщинам-кентаврам, не позволили ей вдаваться в расспросы. Фарис-Энт отвёл глаза. Может быть, в беспамятстве он опять бредил о Возлюбленной, да к тому же на разных языках? Фарис-Энт свободно говорил и читал на восьми наречиях, и ещё на четырёх мог объясниться при необходимости. Но если он трепал всуе имя Возлюбленной… Какой стыд! Однажды уже довелось вот так опозориться, и он не хотел повторений.

— У всякого свой Гирдиш, — ответил Фарис, надеясь, что не обидит Нгуин-Кель. Та просто кивнула; потом подошла к нему и наклонилась, осторожно прощупывая повязки. — Я здесь долго?

— Не очень. Солнце сейчас в зените.

— Это хорошо. А мои…

— Таблички вон там. Я сложила их стопкой. Постаралась не повредить, Фарис-Энт.

Состояние одной из повязок не устроило целительницу. Она завела руку за спину Фариса и ослабила узел; в другой руке тут же очутилась чистая полоса из шерстяных нитей. Нгуин-Кель быстро обработала полосу бурой мазью, заново прикрыла борозды от когтей листьями подорожника и сменила повязку так ловко, что боль не успела прийти к толмачу. Надо бы подарить ей перевод какой-нибудь из песен северных майтэ, — растроганно подумал Фарис. Он был не особенно искусен в переводе песен и стихов, но женщинам такие дары всегда приятны.

Речь, конечно, не о песнях Эсалтарре. Фарис-Энт давно поклялся, что все его переводы драконьих текстов (записанных, конечно, с устных вариантов — и в основном писцами древности) принадлежат Возлюбленной — ей одной. И держал свою клятву.

Вот бы это могло принести хоть какую-то пользу Возлюбленной или доставить ей радость… Неужели он в самом деле столь никчёмен?

Фарис-Энт не заметил, как вздохнул в восьмой раз.

— Арунтай-Монт был озабочен и раздражён, но не разъяснил, что случилось, — сказала Нгуин-Кель, прополаскивая полосу шерсти в глубокой миске. С мозолистых, не по-женски сильных пальцев тихо стекала вода. — Снова оборотни, ведь так?

— Так, — Фарис-Энт прочистил горло. — Арунтай занят? Ты не могла бы привести его?

— Он сам об этом просил — привести, как только ты очнёшься, — Нгуин-Кель двинулась к выходу; её копыта ступали совершенно бесшумно. Как лапы той лисицы. — Ушёл под свой навес, созвал нескольких воинов и звездочёта. Мне кажется, он сам не свой, — она помедлила, печально помахивая хвостом, — и мысли его затуманены.

Фарис-Энт не ответил. Он уже понял, что вождь садалака нацелился на войну с грифами и Двуликими, и переубедить его будет не так-то просто. Арунтай слишком зол на оборотней, слишком много в нём старых обид… И нет таких веских причин беречь свою жизнь, как у Фариса.