Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

— Если я умру, разрыв ведь не затянется? — спросил Альен, собравшись наконец с мыслями. Зеркало раскалилось, угрожая прожечь одежду; на пределе сил он мысленно отшвырнул Сен-Ти-Йи ещё раз. Её Дар был огромным, как волны в бурю. Не тёмным и не светлым — просто великим, а ещё — законченным, словно старинный выцветший узор. Альен чувствовал себя неказистым новичком рядом с нею — хуже, чем когда только прибыл в Долину и начинал осваивать магию.

Ты чересчур стараешься, а нужно без усилий, вот так…

Дружеский смешок, чья-то рука на плече. Ещё не Фиенни, но присутствие Фиенни ощущается всюду, подобно весенней свежести, всему придающей особый привкус… И медный шарик медленно, движимый его волей, катится к краю стола, чтобы упасть в ту самую лунку.

— Нет, — прозвучал безмятежный ответ. — Если ты умрёшь сейчас, разрыв не затянется, Альен. Он расширится и без твоего вмешательства, просто намного медленнее. Мы ничего не проиграем, потому что согласны ждать. Но если ты позволишь себе умереть, то потеряешь и возможность закрыть его, к которой так рвёшься… И возможность попасть в Лэфлиенн. Решай сам.

Долгая война, ослабленные королевства и расшатанные троны, всё больший разгул теней Хаоса… О Хелт, как идеально ты всё рассчитала. Или позволила рассчитать за себя.

Зарёванный маленький Горо, сопли и грязь у него на лице… «Матушка, Альен обидел меня! Он всегда обижает других!..»

Безысходная обида Ниамор, её строго сведённые тонкие брови. «Почему ты отталкиваешь всех, кто хочет тебе добра? Ты останешься так один, совсем без друзей — и по заслугам получишь!..»

Вздрогнув, Альен обнаружил, что заваливается набок от усталости. Может, он не заметил дурманящего заклятия?… Комната плыла в лунной дымке, а Сен-Ти-Йи превращалась то в далёкую звезду, то в комок чёрной шерсти, который хочется пнуть.

— Иначе говоря, вы всё равно добьётесь своего, но позже?…

— Да, Альен. Твоя смерть сейчас никого не спасёт… Но и бесплатно я не вытащу тебя с плахи. По всем законам, королевским и магическим, тебя должны казнить. Так записано в свитках судьбы: Альен Тоури умрёт на Гюлее в последний месяц зимы. Чтобы спорить с ними, нужно внести плату. Ты и сам это знаешь, — Сен-Ти-Йи помолчала. — Одновременно она станет платой и за дорогу на запад. Быть может, русалкам достаточно золота боуги и нескольких капель крови — но не тем древним силам, которые я готова призвать для тебя.

Ну вот, кажется, и время пришло…

— И какова же она? Назови свою цену.

Сен-Ти-Йи ответила. Струнная музыка, тонкая и надрывная, потянулась снизу — наверное, королю не спится… Ужасно вовремя.

Альен покачал головой.

— Я не могу. Это исключено.

Сен-Ти-Йи, казалось, и не ждала другого. По-прежнему спокойно она смотрела на него, темнея морщинами скуластого чужого лица.

— Тогда не плати никакой. Тебя ведь никто не принуждает.

— О да, — Альен хмыкнул. Такая «добровольность» — это, наверное, слишком тонко для его понимания…

— Да, — серьёзно повторила она. — В жизни вообще всё делается добровольно. Во всех углах Мироздания смертные добровольно поднимают бунт или остаются рабами, живут или прощаются с телом. Правят или приспосабливаются. Думают или таскают камни. Разве это не твоё мнение, Альен Тоури?

Он вздрогнул. Слова о мыслителях и каменщиках — почти в точно такой же формулировке — были в одном из его подростковых дневников. Соринка из горстки неглупых мыслей, которые невесть как просочились туда.

— Я не стану играть фразами. Мы говорим не о том.

— Мы говорим о тебе, — заметила Сен-Ти-Йи и села с ним рядом. Софа еле прогнулась от её птичьего веса. — Сейчас именно это и важно. Ты определяешь исход боя, Альен Тоури. Ты отряд в засаде: он ждёт, пока битва достигнет пика, и потом решает всё. Главное — угадать момент. Ослабить струну до того, как она порвётся.

— Но она уже порвалась, — сказал Альен, думая о вратах в Хаос. И ещё — о том, что Сен-Ти-Йи повела бы себя куда тактичнее, если бы сравнила его хотя бы с боевым магом, а не с отрядом рубак… Надо же, какая чушь лезет в голову — лишь бы главного не касаться. — И музыки не будет, как ни старайся. Остаётся только чинить инструмент.

Затекла нога. Альен переместился и сел, полубоком опираясь на мешок; в ноздри ему ударил душно-сладкий аромат корицы. Корица — коричневая древесина стола — зимний хлеб и горячий отвар в Долине, в пору зимнего праздника, когда одну из женщин обязательно обряжают Госпожой Смертью… Кажется, сейчас он сидит и беседует с той самой Госпожой. Кости несчастного Сен-Иля подтвердили бы, если поднять их.

— Может, и так, — после паузы согласилась Сен-Ти-Йи. — Потому и выбор за тобой — чинить или нет… Ты ведь и сам понимаешь, в чём суть, Повелитель Хаоса, — она впервые открыто одарила Альена этим титулом — но с такой насмешкой, что тот сидел теперь на нём как шутовской колпак. — Чтобы освободить тебя и доставить в Лэфлиенн, мне придётся изменить ход событий. Вмешаться в саму ткань мира, перепутать нити в станке. Это не прощается и не делается безвозмездно. Даже для таких, как ты.

Для таких, как он? Интересно, что она имела в виду — для таких же сумасшедше везучих?…

Что ж, значит, всё именно так, как Альен предполагал. Исходы всех вероятностей (а любой волшебник знает, что они разбегаются от каждого события целым пучком лучей) — не в его пользу. Во всех возможных вариантах он должен умереть, пропасть бесследно, дать дорогу тем самым силам, что избрали его хозяином. Так — без жалоб — исчезает с пригревом корка осеннего льда. Так рассеивается туман, чтобы о его молочной завесе не вспоминали до следующего утра.

Сен-Ти-Йи не лжёт — он уже знал это, заглядывая в её глубокие и чёрные, будто два колодца, глаза. Одни честные смотрят так прямо, честные и равнодушные.

«Перепутать нити в станке». «Подземной ткачихой» ти'аргские крестьяне зовут иногда Дарекру — и даже вырезают маленькие ткацкие станки, чтобы приставить к статуэткам старой богини… Забавно.

— То есть жизнь за жизнь?

Она кивнула.

— Таков закон. Очень древний закон — древнее этого мира… Тебе ли не знать о нём.

Альен слегка откинул голову, чтобы поглубже вдохнуть густой аромат корицы. Его посетила странная причуда — пропитаться запахом до конца, искупаться в нём, очиститься… Как-никак он на грани прощания со всем тёплым, уютным, глупым и повседневным. Сидит и беседует с воплощением холодного бессмертия, с чистым и совершенным разумом, для которого тело, или память, или привязанности ничего не стоят. Суета, которой не следует себя терзать.

Он зажмурился, чтобы не видеть Сен-Ти-Йи. Залепить бы ещё уши воском, чтобы не слышать своих же бесстыжих слов.

— А если я попрошу дополнительной платы? Не только собственной жизни и доступа к тауриллиан?