Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

— Так ты выяснил, что это было? — как бы между прочим осведомился Бадвагур. — Та тварь со щупальцами…

— Одно из древних порождений моря, — вздохнул Альен. — Когда-то, во времена свободной магии, от них, наверное, многие натерпелись. Обычно их называют Дии-Ше.

— То есть это не связано с твоими Саагхеш? С тенями Хаоса? — не без робости уточнил Бадвагур. Значит, тоже думал, что Альен упустил контроль над собственной магией… Это резануло куда больнее слов мальчишки.

— Конечно, нет. Иначе Дии-Ше помогал бы нам, а не пытался сожрать… Видимо, это Хелт разбудила его перед захватом Хаэдрана, — он помолчал — слушал равномерный скрип уключин, доносившийся от Ван-Дир-Го. К вечеру, если не случится новых неожиданностей, они будут уже на Гюлее. Там он сможет найти короля.

— Сама разбудила?

— Не думаю, что это ей по силам. Скорее всего, помогли тауриллиан… то есть тэверли.

От Хелт разговор неизбежно должен был повернуть к войне и Дорелии. Альен ждал этого со спокойной обречённостью.

— Кстати, ты собирался сообщить мне какую-то новость… — нерешительно сказал Ривэн. Он достал из мешочка на поясе финик (и когда только успел напоследок натаскать еды у Наместника?…) и теперь перекатывал его за щекой, чтобы сбить морскую тошноту. — Что-то о делах в Дорелии…

Что ж, лучше сказать сразу, чем тянуть. По собственному опыту Альен слишком хорошо это знал.

— Пару дней назад я услышал, как Люв-Эйх говорил со своим соседом о войне. Он не рассчитывал, что я узнаю, — Альен хмыкнул. — Но стены очень уж тонкие… Насколько я понял, Альсунг атаковал Дорелию. Хелт растянула войска вдоль границы с Ти'аргом — бывшим Ти'аргом, — он попытался произнести это ровно — в один тон с волнами и скрипом уключин. — И в одну ночь ударила по семи крепостям на северо-восточной границе. Но пока ей нигде не удалось прорваться. Вероятно, у твоего бывшего патрона есть свои люди в Академии — кто-то его предупредил…

— Уфф, — шумно выдохнул Ривэн, мешком оседая на скамье. Он улыбнулся, но на редком пушке над верхней губой заблестели крапинки пота. — Конечно, есть. У лорда Заэру везде свои люди, — с наивной гордостью заверил он. — Это же отличная новость, разве нет?… Так им и надо, альсунгцам. Если они думали, что с нами так легко…

— Это неплохо, но не надо строить ложных надежд… Тот удар явно не был последним, Ривэн, — Альен смотрел, как румянец мальчишки медленно сменяется сероватой бледностью. Что же у него за вечная роль — во всех смыслах приносить дурные вести?… Лучше бы справился только Нитлот — ему тоже не привыкать. — Хелт не остановится. Подкопит ещё сил и продолжит сражаться, пока не пробьёт границу. А всем ясно, что падение Дорелии будет означать падение Обетованного… Всё-таки самое крупное королевство; раз Ти'арг уже пал, с южными землями Хелт расправиться куда проще. Поэтому нам и нужно спешить.

Ривэн убито кивнул. Мыслями он явно был уже не здесь — вместо моря видел присыпанные пудрой снега улочки Энтора, пляску мечей и стрел под каменными стенами… Альен вспомнил, как в Гха'а ему не давали спать навязчивые мысли о Кинбралане. У него, наверное, был такой же отсутствующе-растерянный взгляд; это объяснило бы молитвы матери Бадвагура и маниакальную заботу самого резчика.

— Мы сделаем то, что нужно, — сказал Альен, чтобы заполнить затянувшееся молчание. — Я готов это сделать.

Бадвагур взглянул на него с угрюмой задумчивостью. И вдруг — то ли свет от поднимавшегося солнца так упал на лицо агха, то ли магия опять сыграла шутку с восприятием, — на месте широкоскулого бородатого резчика Альен увидел череп. Оскаленный, покрытый плёнкой серого праха, бесстыдно-мёртвый. Неподвижный, невозвращаемый — как и всё, что ушло туда…

Так что, Зелёная Шляпа, говоришь, тауриллиан владеют тайной бессмертия?…

Через мгновение морок исчез.

Вёсла всё так же мерно погружались в тугой покров моря, а потом с плеском выскальзывали обратно. Альену казалось — по воде вьётся запутанная исчерна-синяя дорога, и конец её неведомо где.

Карандаш чара Энчио провёл жирную черту по карте города. Черта переползла ремесленный квартал, прочернила живописную улочку Лирре (Ринцо часто гулял там с Лаурой, когда они только познакомились) и влилась в плотную сетку других линий на подходе к главной площади. Маршруты праздничного шествия с разных концов Вианты должны были соединиться на центральной улице и яркой толпой, с деревянной статуей богини Велго во главе, упереться во Дворец Правителей.

Горожане не делали этого уже десять лет, и, на взгляд Ринцо, сейчас было не лучшее время возрождать традицию — особенно после удара по семи пограничным крепостям Дорелии, дерзко предпринятым в одну ночь… Адепты Прародителя, прослышав о празднестве, уже начали гулко роптать, как и противники участия Кезорре в войне, и тайные сторонники королевы Хелт. Но решение Совета есть решение Совета — Ринцо никогда не будет по-настоящему властен над ним. И слава богам: не нужна ему такая ответственность…

Чар Энчио постучал по карте сухим желтоватым пальцем. Ринцо тупо смотрел на вены, вздувшиеся на его старческой руке, и не мог заставить себя думать о делах.

Его мысли, конечно, властно рвались к Лауре — как аромат вина властно и обволакивающе рвётся из только что откупоренной бутылки. Но теперь вино это было горьким. Наверное, из сортов северо-западных провинций, которые всегда наводили на Ринцо тоску.

Лаура бледнела, худела, а по ночам вскрикивала от кошмаров или ворочалась, вздыхая в бессоннице. Все последние дни она почти не покидала мастерскую — как догадывался Ринцо, начала новую работу, — но при его появлении обязательно завешивала холст. Такая скрытность была чем-то новым и тревожащим. В остальное время Лаура бродила по дому грустной тенью, рассеянно вертела в руках их многочисленные уютные безделушки. Или же, наоборот, вдруг срывалась в истеричное веселье: хохотала по полчаса над каким-нибудь пустяком, язвила над неуклюжестью Челлы, разрисовывала мебель звериными мордочками. В таких вспышках было что-то лихорадочное — раньше её тёмные глаза горели так лишь во время болезней.

Ринцо, вторя смеху Лауры, каждый раз напрягался, ожидая слёз. Он уже даже хотел этих слёз — чтобы Лаура, обмякнув у него на груди, рассказала наконец, что гнетёт её, чтобы они вместе подумали над этим или хотя бы разделили беду, как бывало прежде. Он готов был говорить с ней и о Линтьеле, и о леди Синне, и о её вечной боли — ребёнке, который никогда не родится. Готов был пойти на любые уступки, снести любые упрёки, лишь бы не видеть, как она угасает, как тростинкой сгибается точёная золотистая шея.