Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Возникла пауза, а потом Хнакка зашуршал трухлявым старческим смехом. Тени от солнца собрались на его золотистых скулах; он как бы вырос, почти касаясь неба сгорбленной осыпающейся спиной.

— О, а птичка может и клюнуть, надо же… Уже лучше. Что ж, вот тебе третья загадка, Тааль-Шийи, раз ты так просишь. Кто, единственный из всех, может предать тебя?

От этих слов в пустынной жаре повеяло холодом. Тааль замолчала надолго. Первым порывом было ответить «Враг», или «Тауриллиан», или даже «Ты сам», но она спохватилась, уловив подвох: ведь предать как раз может только друг… Но «друг» — слишком широкое слово, а попытка у неё одна.

Может ли Хнакка иметь в виду кого-то определённого? Может ли наперёд знать будущее?…

Нет. Как бы там ни было, она не назовёт имя Турия — не позволит себе даже задумываться об этом.

— Тот, кто мне дорог… — медленно проговорила Тааль, глядя в собственную тень на песке.

— Точнее! — потребовал атури. Будто почувствовав свой успех, он распрямился и уже не выглядел таким немощным. Чётче обозначились ноги, и вокруг нагих колен закружилась золотистая крошка. — Я не приму такого ответа.

— Тот, кого я люблю.

Сразу после её слов поднялся ветер; небо потемнело, и вихрь песка, отделившись от той самой песчаной горы, закрутился широкой спиралью. Странная пелена прикрыла солнце, и Тааль оказалась в полусумраке наедине с пустотой: Хнакки уже не было перед нею, и даже скорпионы пропали.

Песок из золотистого превратился в белый — не искрящийся и таинственный, как по ночам, а костяного, мёртвого цвета. Всё неуловимо изменилось. Пустыня словно впервые показала подлинное лицо — как лисица, сбросившая шерсть ради большого гладкого тела.

Бдение Тааль началось.

Хнакка не объяснил, разумеется, что именно ей предстоит, но об обрядах-бдениях она знала. У майтэ ночь без сна и пищи предваряла, например, посвящение в мужчины — день, когда птенец выпускался в первый полёт. Отец почему-то не любил рассказывать о своём бдении (возможно, потому что в таком случае пришлось бы поведать и о первом полёте, а философствовал Мьевит лучше, чем летал…), зато охотно вещал о подобных обычаях у кентавров и морского народа.

Гвинд — один из молодых стражей гнездовья, который сражался с застенчивостью, слишком рьяно строя из себя задиру, — наоборот, однажды поделился с Тааль впечатлениями. «Довольно скучно, — вздохнул он. — Ни поговорить ни с кем, ни поесть… А главное условие — всю ночь оставаться на одном месте. Это должно помочь сосредоточиться или что-то вроде того…» Судя по тону, бдение не вывело самопознание Гвинда из зачаточной стадии. Но правило «оставаться на одном месте» крепко врезалось в память Тааль.

Опыт с пещерой Эоле подсказывал ей, что именно должно случиться. И Тааль боялась, что такого испытания уже наверняка не выдержит…

Первым пришедшим к ней призраком была мать. Хотя Тааль ожидала этого, удар оказался весомым: один взгляд ясных материнских глаз пригнул её к земле, подобно ране от стрелы.

— Доченька! — пела Делира, и голос её сладко-тоскливо разливался в песчаной тишине. — Тааль, зачем ты покинула родное гнездо? Как мне избыть своё горе, как мне летать без тебя? Тааль, доченька!..

— Мама! — задыхаясь, вскрикнула Тааль и рванулась навстречу, но невидимая стена отбросила её назад. Совсем близко были золотые волосы и мягкие перья матери — и как никогда далеко. Вина и горечь, точно осиный рой, жалили Тааль: боль от них почти ощущалась телесно. — Матушка!..

Она хотела сказать «Прости!», но что-то мешало, застряв не то в горле, не то в груди. А мать всё протягивала к Тааль крылья из-за прозрачной завесы, и радость встречи превращалась в пытку.

— Вернись же ко мне, Тааль. Дай мне обнять тебя. Я была так неправа: забыла о живых из-за не жившего… Вернись!

— Не могу, — еле выдавила Тааль, захлёбываясь сухими рыданиями. Ей казалось, что песок становится вязким, как болото жуткого костяного цвета, и лапы невозможно от него оторвать.

Впрочем, на самом деле она не сомневалась, что смогла бы. Куда надёжнее на месте удерживало тяжёлое усилие воли.

Нельзя возвращаться в гнездо. Она должна продолжать путь. Теперь она — Тааль-Шийи, с которой говорят духи стихий, а не просто маленькая глупая майтэ. Если есть хоть какая-то возможность остановить тэверли, она обязана ею воспользоваться.

— Ты помогла бы мне больше, если бы была рядом, — настаивала Делира. Сердце Тааль глухо ныло: она знала, что так и есть.

— Я не могу, не могу, — снова и снова повторяла она, борясь с желанием улететь прочь. Мать умоляюще заглядывала ей в глаза, упрашивала, со слов сбивалась на песни; Тааль вдруг поняла, что её бьёт крупная дрожь. — Не могу.

Она не знала, сколько это тянулось: время замерло, и ночь не желала кончаться. А Пустыня молча ждала — как жадный до падали гриф подстерегает смерть.

— Ты никогда не слушала меня, Тааль! — нотки тоски в голосе матери сменились чем-то истерическим, а песня сорвалась на визг. — Всегда делала всё по-своему. Только отец и был важен для тебя — отец и Ведающий…

— Нет, — Тааль затрясла головой, ничего не видя от слёз, только теперь набежавших. — Нет, нет.

— Да! — выкрикнула Делира, и её красивое лицо исказила судорога. — Именно так, я всегда это знала! Вздорная, самонадеянная девчонка — неужели ты думала, что можешь достичь хоть чего-то, оторвавшись от меня?… Ты ничего не знаешь, не можешь связать двух нот! Это твоё вечное упрямство, оно всегда поражало меня — у такой серости, такой посредственности… Откуда только оно взялось?!

Тааль как-то отстранённо подумала, что бояться больше нечего. Самое страшное уже случилось — мать произнесла слова, которые она всегда боялась от неё услышать.

— Нет, мама… Нет.

— Я всегда знала это, но молчала, чтобы не обижать тебя, — и вот как ты платишь мне за снисходительность!.. Думаешь, легко было мне, лучшей певице, первой майтэ в гнездовье, растить такого глуповатого заморыша?! И всё вечно наперекор, всегда — почему нельзя было просто делать так, как я велю? Я, а не Мьевит! Узы между матерью и дочерью святее других!

— Нет, — почти беззвучно выдохнула Тааль. Боль стала такой сильной, что уже не ощущалась — переступила черту. — Нет. Я не вернусь в гнездо, мама. Прости. Это ночь, когда сны не имеют надо мной власти.

И образ Делиры растаял — исчез в звёздно-песчаной дымке, не переставая кричать на нескольких тонах сразу. Тааль со стоном завалилась набок.

— Рассвет, пожалуйста, — прошептала она — или только подумала?… — Солнце, почему же ты не восходишь?

Однако ночь не заканчивалась.

И, когда Тааль снова подняла голову, в лунном луче стоял тот, кого она больше всего ждала и боялась увидеть. Стоял и молча улыбался — чуть насмешливо, одним краешком губ. Глаза в такой темноте казались чёрными, а не синими.