Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

— Береги её, — попросил лорд, ослабляя хватку — и что-то новое появилось в его тоне, что-то более честное и трепетное, что песни Линтьеля. — Береги мою девочку… Я отзову тебя, когда понадобишься. Ну, ступай, — и лорд оттолкнул его, будто сам устыдившись минутной слабости.

Ривэн поклонился и двинулся к выходу на ослабевших ногах. Гаргульи скалились на него из углов залы, но нутро наполняла сладкая дрожь — дрожь победителя после турнира.

— Ах да, — зычно окликнул лорд, когда Ривэн дошёл почти до конца длинного стола. — Совсем забыл… Я заметил тот серебряник, что ты теребил в кармане. Ничего особенного, знаешь ли — я собирал монеты из разных мест в молодости, и в какой-то каморке в западном крыле должна ещё лежать коллекция… Можешь наведаться туда, если захочешь, — в голосе лорда послышалась ласковая насмешка — примерно такая же, как у его дочери, но почему-то не обидная. Поборов новую волну стыда, Ривэн поклонился ещё раз и бросился вон.

Ночью ему снились реки, моря и водопады серебряных монет, дороги из них, их дожди, льющиеся с неба… И редкие вкрапления золота — огненно-рыжего, пьянящего, как кезоррианское вино.

…А наутро, проспав рассвет и отъезд лорда, Ривэн проснулся в замке в полном одиночестве. Хотя… Уже поднялись слуги, храпели опьяневшие за своим ужином рыцари, в конюшне пофыркивали лошади — за исключением нескольких, стойла которых пустовали. Пылились старые плащи и доспехи, развевались на башнях знамёна с рассечённым деревом, петух гордо расхаживал по курятнику, обречённый кухонному топорику. А зеркало в покоях леди Синны отражало пустоту — книгу с закладкой, флаконы духов, аккуратно заправленную постель под синим, расшитым звёздами пологом. Хозяйка же всего этого уже тряслась в седле, заливаясь счастливым смехом и задыхаясь от холодного ветра, бьющего в лицо. Бок о бок с беглянкой, погоняя несущуюся галопом лошадь, всматривался в даль Линтьель.

— Очень древняя рукопись, лорд Альен, — заметил чей-то тихий глубокий голос. Альен вздрогнул и поднял голову: лордом его звал только один из агхов.

Глаза уже привыкли к ужасному освещению в гномьем книгохранилище и к полустёртым письменам на разных языках — извилистую вязь сотен почерков становилось разбирать тем сложнее, чем старше попадались манускрипты, — так что Альен даже на мгновение зажмурился, увидев над собой бороду Далавара: словно посмотрел на снег, выйдя из помещения.

Правда, снега он уже несколько дней не видел. Неуместная мысль — заставляет вспомнить о том, что вокруг, вверху и внизу только напластования скальной породы, прошитые жилами шахт… А небо так далеко — холодное, пустое, осеннее. Осенью Альен всегда чувствовал себя во всех смыслах лучше обычного, но не придавал ей особого значения — зато оценил теперь, оказавшись глубоко под землёй, где день не отличить от ночи.

— Очень, вождь Далавар, — согласился Альен, трепетно проводя ладонью по пергаментной странице — серо-жёлтой, истончившейся, как старческая кожа. Пухлый фолиант со старомодными застёжками, инструктациями на обложке и довольно уродливыми, хоть и яркими миниатюрами занимал почти целый стол. Огромное книгохранилище агхов напоминало скорее один из складов, чем уютные библиотеки в людских замках и городах: книги, свитки и даже таблички совсем уж с незапамятных времён изнывали от влажности в каменных нишах.

Несколько стариков (видимо, уже не годных ни на что другое) должны были следить за архивами, но на самом деле редко здесь появлялись, разбивая расхожие фантазии о дисциплинированности агхов. С тех пор, как Альен понял, что магического очага в горах нет, он проводил тут почти всё время, наведываясь домой к Бадвагуру лишь чтобы поесть и поспать пару-тройку часов. Вечно пустое книгохранилище казалось ему ещё и отличной защитой от лишнего любопытства, но большинство агхов и без того обходили его стороной. Местная молодёжь хоть и косилась с интересом, усмехаясь его «гигантскому» росту, однако в разговоры никогда не вступала; агхи постарше сторонились со страхом или презрением, а женщин и детей Альен вообще видел только издали, не больше пары раз в день.

Альен привык к чему-то подобному, и нельзя сказать, чтобы это трогало его. Он вообще скоро понял, что суть гномьей жизни мало чем отличается от жизни людей или Отражений — кроме, разумеется, ритуалов и необычного бытового уклада, диктуемого телом горы. Агхи, правда, были куда трудолюбивее и чистоплотнее людей, да и магии боялись меньше (даром что сами от природы не могли иметь к ней никакого отношения); они преклонялись перед металлом и камнем, меньше разговаривали, не пьянели от хмельного и все поголовно могли иметь дело с оружием; их женщины были куда скромнее и почти не покидали домов. Однако на этом отличия, пожалуй, заканчивались. Во всех глазах — обычно близко посаженных, под тёмными кусистыми бровями и над крупным носом — Альен читал ненависть к себе. Только здесь к клеймам колдуна, лорда, некроманта и несколько необычно мыслящего добавлялось клеймо человека.

Но у него было слишком мало времени, чтобы думать об отношении агхов, наблюдать за ними или лить слёзы над их бедой. Он непрерывно, даже во сне, прощупывал магическое поле, выявлял бреши, возился с обрядами и заклятиями, пытаясь найти очаг. Альен уже почти не мог спать, окончательно перестал следить за собой (выглядел он, наверное, хуже вечно голодных призраков из студенческих баек Академии) и иногда язвительно отмечал, что Нитлот наверняка одобрил бы такое бескорыстное служение человечеству — и даже не только человечеству… Бадвагур смотрел на него сочувственно и ничего не говорил — только подкладывал за обедом куски мяса помягче. Втайне от матери, которой это явно было не по душе.

Хаос заполнял Альена: он чувствовал себя кувшином, налитым им по самую пробку. Всё здесь было в Хаосе и в липкой паутине чёрной магии — и он разматывал её, тщетно стремясь к началу. Загадки накапливались, а ответы не находились. Всё чаще Альена мучил соблазн обратиться к той власти, которую он приобрёл над просочившимися в Обетованное силами: память о крылатом создании с кинжалом не давала ему покоя. «Хозяин», — сказало оно тогда. Хозяин… Значит ли это?…

Он не говорил больше с вождями кланов — да и вообще ни с кем особенно не говорил, помня предупреждение Кетхи. Во всех углах таилась угроза и жажда мести: Альен кожей ощущал её. Он не мог признаться, что беспомощен и не сделает ничего для защиты агхов, оставшись здесь, — но и уйти просто так не мог, не докопавшись до сути происходящего. Он погрузился в древние записи — хроники, документы, жутковатые местные легенды, — хватаясь за всё, написанное на знакомых ему языках. Записи были родной для Альена стихией; он даже касался текстов на наречии агхов, припомнив, как занимался переводами в Академии и Долине. Когда-то ему это нравилось, и получалось неплохо; хотя Тейор, самый легкомысленный из магов Долины, иногда издевался над его попытками передать миншийскую поэзию, величая переводы то хромыми, то кривоногими. Утешало Альена тогда только то, что искусство Минши вообще трудно поддаётся переводу. Тейор же ценил хорошую шутку и стал первым в жизни Альена, в ком он зауважал это качество.