Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

Пока он был под землёй, осень не только успела разгореться, но и уже начинала гаснуть. Спуск с гор дался куда легче подъёма — совсем скоро потеплело и стало легче дышать, но немногочисленные деревья уже сбросили золото и багрянец, а тоскливое небо серело, как застиранная рубашка. Лили дожди — иногда по несколько в день, Альен даже удивлялся их неутомимости. Бредя по предгорьм вдоль Старогорского тракта (перейти границу с Альсунгом он пока не решился, собираясь сначала разведать обстановку), Альен чувствовал себя губкой посудомойки — так он вымок; одежда не успевала просыхать и выглядела ужасно. Впрочем, это не мешало крестьянским замарашкам в редких крошечных деревнях глазеть на него, точно на воскресшего Ниэтлина Дорелийского, если бы он вновь пришёл завоёвывать Ти'арг.

Хотя — может быть, глазели они из-за Бадвагура: впервые видели настоящего гнома… Кто поймёт женщин, а тем более молодых. Альен предпочитал даже не пытаться.

Но их внимание было ему на руку: именно от девушек и дородных трактирщиц они услышали сотни слухов и россказней — часто неправдоподобных и противоречивых, но всё-таки хоть как-то отражающих положение дел. Мужчин в селениях почти не осталось — кроме стариков, калек и единственных сыновей: по призыву короля и лордов все воевали, как понял Альен, уже на юге и юго-западе, ближе к морю. Из архивов агхов он предусмотрительно захватил пару точных карт и теперь пытался хотя бы примерно наметить маршрут альсунгских войск. Видимо, ударили они сразу с двух сторон — из-за гор и с моря; довольно необычно и, если подумать, слишком тонко для северян. От центральных земель королевства и Академии их, конечно, пока оттеснили на запад, но прорвать хилую ти'аргскую оборону — наверняка только вопрос времени. Альен видел, что осталось от селений, где альсунгцы уже побывали, — иногда обгорелые деревяшки, а иногда не было даже их. Просто голое место, залитое дождями — жирная, напитавшаяся кровью земля. Кое-где — втоптанные в грязь монеты, альсунгские кристаллы, тряпичные куклы крестьянских детей… О припасах говорить вообще не приходилось — амбары стояли полупустыми, а в кладовках, кажется, передохли даже мыши.

Альен шёл и шёл, стараясь поменьше думать о том, что видит. Вот только всё чаще не удавалось уснуть по ночам, и он смотрел на звёзды под раскатистый храп Бадвагура, ёжась от холода. В рассеянности теребил то зеркало Отражений на поясе, то костяные амулеты, перебирал мелкие альсунгские кристаллы, горсть которых уговорил захватить с собой Далавар. Где-то рядом, почти под боком, шли битвы за эту вот землю, а Альен чувствовал странный покой — угрожающий, как духота перед бурей. Ему казалось, что Хаос затаился и ждёт — то ли его приказа, то ли воли северной королевы, этой странной Хелт.

Альен дал себе слово узнать, что ей нужно, — и, может быть, даже встретиться лично (после Гха'а такая мысль уже не смешила его: магия и титул открывают действительно многие двери). К тому же их связывает память о Долине и Фиенни — он мог бы сыграть на этом, мог бы, в конце концов, пригрозить раскрытием её Дара… Вот только доказательств никаких, а в Долину ради этого возвращаться слишком бессмысленно, да и долго. В принципе Альен умел (когда хотел) скручивать свою мизантропию и становиться неплохим дипломатом, но ему нужно было чувствовать полную уверенность в том, что дело не обречено на крах. Сейчас такой уверенности не было.

Уверенности не было вообще ни в чём — и он просто двигался вдоль границы, день ото дня, не решаясь прорваться через горы в Альсунг или броситься на юг, к Кинбралану. На него легла слишком большая ответственность — и не то чтобы Альен не был к ней готов: как сын лорда, а потом волшебник и учёный-любитель, он вырос с вживлённой под череп мыслью о долге и никогда не мог из себя её вытравить… Просто сейчас эта ответственность была ему неприятна. То лихорадочное возбуждение, с которым он рылся в гномских фолиантах, всё чаще сменяла апатия: временами не хотелось ничего, и Альен вставал по утрам только потому, что спать всё равно толком не получалось. Ну, и ещё потому, что Бадвагур уже гремел котелком, разваривая крупу на завтрак.

— Ты слишком много думаешь, — заметил как-то резчик — вдруг, посреди удобного обоим молчания. Это была, наверное, самая длинная его фраза с тех пор, как они вышли из той шахты.

— И что, это плохо? — не глядя на него, спросил Альен; он уже предугадывал ответ.

— Да, — бескомпромиссно заявил Бадвагур.

— Не думая, можно стать скотиной, — пояснил Альен свою позицию и тут же признался себе, что сим собирательным существом крайне легко стать и думая. Второму в жизни даже больше подтверждений. Хотя бы этот мстительный психопат Тингор; правда, о нём Бадвагуру лучше не говорить.

— Но ты думаешь постоянно, — с нажимом сказал Бадвагур, стряхивая с сапога ком грязи. На его лохматую голову попало несколько капель, и он вопросительно поднял глаза в небеса. — Даже о таких вещах, о которых думать не надо. Которые надо просто делать или не делать.

— Намекаешь, что нам пора переходить горы?

— Ни на что я не намекаю… Дождь начинается. Нам лучше уйти под деревья.

Он имел в виду небольшой лесок, росший южнее — в основном старые вязы, буки, похожие на огромные чёрные клубки, да несколько неказистых ёлок. Дождь действительно начинался — и очень быстро разросся в грозу, так что совет был дельный.

Чуть погодя Альен уже отдыхал, прислонясь спиной к древесному стволу, и смотрел на отвесные струи, лившие сплошной белесой стеной. Под ногами намокал бурый лиственный ковёр. Какая-то оставшаяся на зимовье птица вспорхнула с ветки, и Альена обдало кружевным фонтаном капель. Он вдохнул влажный воздух, прикрыл глаза, и будто в ответ небо расхохоталось громом.

— Ты чего улыбаешься? — недоумённо спросил Бадвагур, глядя на него снизу вверх; он терпеть не мог воду и каждый дождь пережидал, как фермер — нашествие кочевников. Альен пожал плечами. Он и правда сам не знал — но его будто разрывало от внезапного прилива сил. Наступило одно из редких (всё более редких) мгновений, когда всё в мире — и всех мирах, где он никогда не побывает, — казалось ему цельным, осмысленным, правильным… Пусть жестоким и часто немудрым, но всё-таки — до боли прекрасным. В юности в моменты такого одурения он любил писать, делать наброски или творить какую-нибудь безобидную, красивую магию.

«Тюфяк и жалкий нытик», — с досадой обругал он себя. Бадвагур в очередной раз прав. Пора уже на что-то решиться.

Дождь всё ещё лил, остервенело отмывая грязную землю, когда неподалёку послышалось конское ржание и громкая ругань на ти'аргском. Бадвагур дёрнул Альена за полу плаща.

Но прятаться было поздно: на ту жу опушку, увязая в грязи и листве, выехал всадник, закутанный во что-то тёмно-синее. Точно такой оттенок был у парадных мантий в Академии; Альен до сих пор вздрагивал, вспоминая их. Тонконогий гнедой конь был прекрасен даже с подмоченной гривой, но явно строптив: то ли его испугал гром, то ли он чуял некроманта — так или иначе, он всеми силами пытался сбросить седока. Причудливый танец прерывался возмущённым ржанием и подскоками на дыбы; всадник, проклиная всех четырёх богов и болотных духов впридачу, натягивал удила. В седле он сидел неумело: слишком сильно сдавливал коню бока, шпорил его почём зря, ёрзал… Поморщившись, Альен не выдержал и тихонько прошептал нужные слова, заклиная коня успокоиться. Животное остановилось, тяжело дыша и прядая ушами.