Яцек Комуда - Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы [litres]

– Не будь я благочестивым… – Священник махал лопатой все быстрее, дышал громко, а на лбу его проступали капельки пота. – Господь не освятил бы меня, а вино и облатки не превращались бы в моих руках в Его тело и кровь! А так у меня был знак, что и в грехах моих я заслужил Его милость! Молчи, дьявол! Нет у меня времени на диспуты!

Вийон дергался, вертелся отчаянно, стремясь вылезти из-под кучи песка и мягкой земли, которыми засыпал его священник. Взгляд его упал на широкий раскидистый дуб, под которым выкопали ему могилу. Прежде чем новая порция земли ударила ему в лицо, заглушая крики и стоны, Вийон увидал на дереве едва заметный белый крест, вырезанный в зеленоватой, поросшей мхом коре.

Это был крест немого… Таким образом он отмечал деревья, с которых срезал ветви для изготовления крестов.

– Погоди! – всхлипнул он отчаянно, чувствуя, что минуты его жизни уже точно сочтены и что их куда меньше, чем бусинок на четках, висящих у пояса прелата. – Мы ведь можем договориться… Я забуду об этих шлюхах. А ты получишь новых – свежих и здоровых, сможешь делать с ними, что захочешь… Даже без оплаты. Погоди-и-и! Прошу! Молю, благочестивый отче…

Кто-то стоял у дуба. Священник увидел его раньше, чем Вийон. Замер, мокрый от пота, задыхающийся, с лопатой в руках, как могильщик, закапывающий жертв мора.

Прямо напротив его, опираясь на дуб, стоял немой Ангелин.

– Ты тоже здесь! – весело крикнул священник. – Ступай ко мне, парень! Какая удача! Бог воистину балует меня сегодня подарками! Нынче удобрю это древо телами двух дураков, и поднимется оно под самое небо, во славу Господню!

Замахнулся окованной железом лопатой и подскочил к калеке. Хотел одним ударом раскроить тому голову. Поэт крикнул предупреждая, но мог и не делать того.

Священник не нанес удара, потому что за миг до того Ангелин потянулся в темноту, за дерево. Вынул большой тяжелый дубовый крест, как две капли воды похожий на тот, с которого в плебании отпочковался Деревянный пророк. Немой с трудом поднял его.

Прелат де Ноай застыл с поднятой лопатой. Встал перед крестом, и Вийон заметил, как побелело его лицо. Ангелин ступил шаг вперед. Шел, заслоняясь крестом, словно хотел подарить его священнику.

Пробст со стоном отступал. Еще раз вскинул лопату, словно палач – свой топор, но опустил ее. Руки его дрожали, тряслись все сильнее, как руки молодого убийцы перед первым преступлением, после которого он сделается только умелей в своем деле.

Немой шел к нему, спокойно держа крест пред собой, как будто отгоняя приставучего беса. А священник отступал. Исчез из поля зрения Вийона, а потом до ушей поэта донесся крик, звон брошенной лопаты и быстрый, удаляющийся топот ног.

Ангелин остановился на краю могилы. Опустил дубовый крест и взглянул вниз. Поэт почувствовал, что узлы на его вывернутых назад, одеревеневших руках ослабляются. С трудом шевельнул ладонями и освободился.

– Лазарь, выйди ко мне!

Слова эти сами собой сорвались с языка Вийона. Он выбрался из-под песка и земли. Встал как свободный человек.

– Ты должен укрыться от гнева Раймона де Ноая, – Вийон сплюнул с отвращением, избавляя рот от очередной порции песка, неприятно скрипящего на зубах. – Прелат – человек влиятельный. Мне он не сумеет навредить, потому что я на некоторое время исчезну из Парижа, но тебе нужны серьезные покровители.

Аббатство Сен-Жермен-де-Пре лежало перед ними, как плоский остров, щетинясь тремя каменными башнями посреди океана желтоватых полей и зеленых лугов.

– Мой патрон, Гийом де Вийон, может тебе помочь, – продолжал поэт. – Попрошу, чтобы он встретился с аббатом по твоему делу. В этих толстых стенах ты найдешь покой и сам изменишь свою жизнь.

– А когда придет твое время меняться?

Вийон хотел сплюнуть, но почувствовал сухость во рту. Замер с открытым ртом.

– Не пугайся меня, – продолжал немой. – Поверь, я настолько же далек от гнева прелата, как Париж от Иерусалима. Отделяет меня от него семь морей и бездн, размер которых не сумеешь и обозреть. Пока же…

Поэт остолбенело всматривался в него. Он явственно видел губы немого, которые произносили слова. Губы, за которыми не было языка!

– Погоди, погоди, ты ведь не можешь говорить! – крикнул он. – Что это значит? Говори, кто ты такой!

– А как ты думаешь? – Немой улыбнулся так по-простецки, искренне и обезоруживающе, что Вийон почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы.

– Не знаю, – почти прошептал поэт. – Не хочу отвечать на этот вопрос, потому что я недостоин, чтобы ты пришел за мной.

– Всякий достоин. Тот, кто делает свой выбор мудро и разумно.

– Даже прелат из Святого Лаврентия? Все же в его церкви случались чудеса…

– Смотри сердцем, дорогой Вийон. То, что происходило в храме, было делом немого Ангелина: бедного, но доброго человека, чьими устами я говорю, но не прелата. Представь, человек этот молился за своего пробста настолько рьяно, что снизошла на него благодать. Загляни в свою душу и реши: то, что ты видел в церкви, происходило из-за прелата или по причине присутствия Духа Святого. Был ли это знак святости прелата или нечто совсем противоположное: знак, который должен был укрепить священника в его вере? Вспомни, как было в Блано или в Больсене, где истинное превращение гостии произошло лишь затем, чтобы духовно поддержать отца Петра из Праги, который усомнился в словах Господа. Как же такое чудесное превращение в тело и кровь могло не произойти в Святом Лаврентии, если там был Христос – в церкви, в толпе верных. Воистину истекал он кровью, когда прелат пил вино из чаши, а грехи священника разрывали на куски его тело. Но то, что было знаком предостережения, наполнило священника гордыней – он решил, что окружен благодатью Божьей, что он святой и непорочный, если уж хлеб превращается в тело Сына Божьего, а вино – в Его кровь. И тогда он принялся грешить еще больше.

Вийон слушал онемев.

– Я знал, что все сильнее давит на него тяжесть грехов, что укоры совести не дают ему покоя. Я пожертвовал ему крест, вырезанный из дерева, под которым он хотел похоронить память о своих преступлениях. Но он, вместо того чтобы молиться перед ним, причинял страдания несчастной распутнице, которая отдалась ему от голода, а не от плотской жажды; он же хлестал ее на кресте, будучи человеком, лишенным всякого страха. А поелику подпал он под грех гордыни, из символа моего страдания вместо утешения явился ему лжепророк, в сравнении с которым даже самые рьяные фарисеи или саддукеи были только отарой потерянных овечек, ищущих пастыря.