Яцек Комуда - Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы [litres]

– Не справляюсь, господин. Сами видите. Старый я… Тридцать лет службы… А из местных палачом никто не хочет быть.

Режинальд де Обур посмотрел на разгневанную толпу, на Вийона, которого как раз ставили на лесенку. А потом с неудовольствием перевел взгляд на палача, согнутого в поклоне, сгорбленного и постаревшего. Могло показаться, что еще минута-другая – и мастер дыбы и виселицы свалится на доски.

Толпа взвыла. В стражников полетели комья грязи, гнилые репы и яблоки, которые быстро могли стать прологом к вещам куда более печальным – швырянию камнями и избиению палицами. Такие настроения плебса могли стать признаком и того, что вновь начинаются бунты бедняков.

– Стойте!

Стражники замерли.

Помощник синдика подошел к трясущемуся поэту, равнодушно взглянул ему в лицо.

– Франсуа Вийон. От имени совета города Кагора спрашиваю тебя: если освобожу тебя от повешения, согласишься ли стать помощником мастера Петра Абрревоя, городского пыточных дел мастера?

Вийон замер. Это было как… откровение. Словно сон. Поэт хорошо знал, сколь презираемо ремесло субтортора, коего забрасывают грязью и шутками на потеху толпе. Однако наверняка это была куда более благородная профессия, чем ремесло висельника, качающегося на городской шибенице. Если учесть перспективу конопляной веревки, занятие это выглядело не менее притягательным, чем предложение службы при королевском дворе!

– Несомненно, добрый господин! – выпалил Вийон. – Хочу, хочу, хочу!

– Одного хотения маловато, – с сомнением проворчал де Обур. – Клянешься ли ты совершать все по воле мастера Петра? И верно служить городу Кагору?

– Всем, чем хотите, поклянусь, милостивый государь, и стану, чем пожелаете. Ибо приходилось мне быть уже всем, господин, ибо я – поэт и философ. Et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur , [127] Философия и философы все объемлют ( лат .). как сказал один известный мудрец.

– Эй вы, там! – крикнул де Обур, обращаясь к городскому плебсу вокруг шибеницы. – Утешьтесь! И закройте пасти!

Шум и крики смолкли. Люди перестали напирать на городских стражников, осмеивать их и забрасывать грязью.

– Добрые мещане и селяне! – возвысил голос де Обур. – От имени городского совета Кагора и нашего светлейшего господина мэра я объявляю, что рекомый Франсуа Вийон, бывший парижский бакалавр, приговоренный к повешению между небом и землею, будет помилован. Поскольку согласился он идти в ученики к мастеру Петру Абрревою, городскому тортору, как присяжный палач и подмастерье. Что мы нынешним объявляем и устанавливаем!

Толпа завыла, забила в ладоши, засвистала от радости. И это несмотря на то, что не удалось ей лицезреть куда более притягательное зрелище. Чиновник повернулся к трясущемуся палачу.

– Мастер Петр. Приговоренный ваш. Забирайте его.

Вийон чувствовал, как он слабеет, как становится ему темно и холодно.

А потом он сомлел.

– Ешьте. Не торопитесь, господин Вийон. Времени у нас много.

Поэт с трудом оторвался от миски с кассуле. Запивал пищу бузотом из глиняного кубка. Вино было настолько разбавленным, что Вийон едва ощущал в нем алкоголь, но нынче, после освобождения из-под виселицы, и эта водичка на вкус была словно отборный кларет из королевских подвалов Лувра.

Сидели они в старой, разваливающейся палаческой башне в предместьях Кагора, неподалеку от моста Валентрэ. Ветер выл в изгибах стены, стучал прогнившими ставнями, а снег сыпал все сильнее. Мастер Петр Абрревой и себе налил вина в глиняный кубок. Поэт видел его седые, взлохмаченные брови, исхудавшее, покрытое желтыми пятнами лицо, красные глазки и шею, сморщенную, словно у подыхающего индюка. Старый палач покашливал, руки его непрерывно дрожали.

– Я уже скоро уйду, Вийон, – прохрипел он. – Тридцать и один год трудов, с праздника Призыва Апостолов года… Верно! Со времени, как сожгли Орлеанскую Деву, ля Пюсель [128] La Pucelle, Дева – прозвище Жанны д’Арк, сожженной в 1431 г. по обвинению в колдовстве. . Три десятилетия я рубил головы, колесовал, разрывал лошадьми, четвертовал, топил в мешках ведьм, сжигал на кострах колдовские книги и гримуары. Тридцать лет страппадо, «ведьмовского стула», «испанских сапожков», кавалетто и «нюренбергской девицы», раздавливания пальцев да ломания костей. И после этих тридцати годков муки я даже не могу спокойно покинуть этот мир, Вийон.

Поэт ничего не сказал.

– Я знаю, горожане боятся палачей. Позорит их уже прикосновение моего плаща, не дай Бог дотронуться им до моего меча. Не хочу тебя заставлять, – Петр закашлялся и долго харкал кровью, – колесовать приговоренных. Если не пожелаешь принять мою профессию, то можешь уехать из Кагора, едва лишь захочешь.

Вийон поднял голову.

– По каким же причинам вы освободили меня из-под виселицы?

– Мне нужна твоя помощь. Я ищу поддержки кого-то ученого. И ловкого. Потому что я, – Петр утишил голос до свистящего шепота, – боюсь, Вийон. Боюсь так сильно, что и глаз не могу сомкнуть вот уже много месяцев.

Вийон пожал плечами и отрыгнул. А потом долил себе разбавленного вина из кувшина.

– Принимая во внимание ваш возраст, полагаю, боитесь вы не смерти?

– Не ее, – покачал головою мастер. – Если хочет, пусть приходит за мной хоть сегодня. Послушай, Вийон. Хочу, чтобы ты помог мне из простой человеческой благодарности за спасенную жизнь. Ничего более я не желаю. Если поможешь мне совладать с моим страхом, я даю слово, что позволю тебе уехать, куда пожелаешь.

– Итак, – голос Вийона был тих и спокоен, – как зовется твой страх, старик?

Мастер Петр снова раскашлялся.

– Давным-давно, господин Вийон, я совершил преступление. Страшный проступок, за который ожидают меня долгие годы чистилища и нелегкого покаяния. Удалось мне уйти от закона, но нашелся некто, знающий обо всем. Человек тот меня преследует. Он пожелал, чтобы я стал его прислужником. Я хочу, чтобы ты меня от него освободил. Не меньше и не больше, Вийон.

Воцарилась тишина. Ветер выл вокруг старой башни, ставни зловеще постукивали.

– То есть ты опасаешься, что в случае непослушания твои темные делишки выплывут наружу, – пробормотал Вийон. – Но что тогда случится? Самое большее, приговорят тебя к смерти, которой, как ты сам говорил, ты не слишком боишься. Разве что ты страшишься пыток или тюрьмы?

– Страшусь я вековечного проклятия, – мрачно проговорил Петр. – Поскольку преступление, которое я совершил, настолько отвратительно, что, выйди оно наружу, буду я похоронен на неосвященной земле, без последнего причастия, без прощения Господом, словно собака, сдыхающая под забором. Никогда я не получу шанса на искупление там, по другую сторону. Не попаду в чистилище, как не попаду и в ад, и до дня Страшного суда буду кружить по миру проклятым призраком, который никогда не будет знать покоя. Подобная судьба пугает меня сильнее пыток и смерти. Если же я умру и буду похоронен как христианин, у меня, быть может, появится хоть один шанс искупить вину. Именно потому я и прошу тебя о помощи.