Светлана Гольшанская - Соколиный клич [СИ]

Интересно было бы узнать, что он будет делать с Гедом. Использует, как использовал Лайсве в борьбе с братом-Тенью? Но Микаш не позволит, на этот раз точно. Безликий заплатит за всё сполна.

— Пропущенный, а? Испорченный! Позор рода! — сквернословил Вильгельм, распаляясь сильнее, видя, что Микаш вместо бешенства погружается в размышления. — Ни на что лучшее ты со своей потаскушкой оказались неспособны. Она рассказывала тебе, как мы с ней позабавились?

Микаш напрягся. Всё-таки подлецу удалось выбить его из колеи. К своему стыду, Микаш всегда проверял, не была ли Лайсве с другим мужчиной, особенно в моменты, когда от ревности становилось трудно дышать. Самоконтроль рушился, как хлипкая воздушная преграда.

Микашу было страшно обидеть Лайсве или напугать расспросами и подозрениями. Но сомнения мучили непереносимо. Простенькая техника, правда из запрещённых, доступная даже Сумеречникам со слабым даром. Чужой запах, следы эмоций, ощущения прикосновений в интимных местах. В древних трактатах говорилось, что отражение овладевшего женщиной мужчины оставалось в ней навсегда.

От чужих женщин это ощущение исходило едва-едва, а от своей в моменты близости должно было чувствоваться намного острее, будто ты вступаешь с ним противостояние за право обладания ею. Но Микаш не чувствовал этого никогда, даже в первый раз после того, как она была с Безликим.

Возможно, это происходило оттого, что мерзкий божок использовал его тело. Возможно, поэтому Микаш столько времени игнорировал его существование, и правда стала для него очень болезненным ударом. Но Вильгельм ни разу не Безликий, Микаш бы его почувствовал, да и Лайсве никогда не скрывала своего презрения к этому высокородному.

— Она так сладострастно стонала. Говорила, что ты никогда не доставлял ей такого наслаждения. Справлял нужду и сразу заваливался храпеть, как боров. Не знал? — улыбка Вильгельма становилось шире и гаже.

Микаш не выдержал и подался вперёд, прикладывая ладонь ко лбу высокородного. Вильгельм хищно облизнулся и ошалело крутанул глазами. Пришлось силой пробиваться сквозь поток сумасшествия, извращённых фантазий, перепутанных с реальностью, скотских домыслов и прочей дребедени к тому, что случилось когда-то давно, в денёчки знойной Эскендерии. Тогда Микаш был беззаботен и счастлив. Слой за слоем снимая шелуху, оголяя истину, он всё больше погружался безумие, что показалось даже мерзей и болезненней, чем его собственное.

Видение полыхнуло яростным огнём. Микаш непроизвольно отшатнулся. Чистое личико Лайсве, перепуганное и заплаканное посреди всей этой грязи. Ещё одна маленькая, но тем не менее гнусная тайна, как Микаш очень надеялся, последняя в этой бесконечной череде лжи и заговоров.

— Ты пытался изнасиловать мою жену?! Ну, ты и урод! Я хорошо помню тот день, она вернулась вся в синяках, заплаканная и перепуганная. Я никак не мог добиться от неё, что стряслось. Она воздвигла вокруг этого такой непроницаемый барьер. Я невольно подумал, что она совершила что-то постыдное. Но я закрыл на это глаза, как закрывал всегда, потому что потерять её было для меня непереносимо. А на самом деле… На самом деле она защищала меня, боялась, что если я подерусь с тобой, то потеряю место в этом демоновом ордене!

Микаш закрыл лицо ланью в досаде. Заскрежетал зубами. Ненавижу-ненавижу-ненавижу! Ненавижу это, и себя, увязнувшего в этом, неспособного даже защитить единственного дорогого человека — больше всего!

Микаш отвернулся, дыша глубоко, чтобы прийти в себя, восстановить утраченную бесстрастность. Пары мгновений — достаточно. Гэвин хорошо его обучил. Побеждай всегда, даже когда проигрываешь по всем фронтам.

Собравшиеся в зале Лучезарные наблюдали за ним с плохо скрываемой тревогой. Ждали, когда сорвётся. Микаш усмехнулся так, чтобы все видели, и громким ровным голосом объявил:

— Вильгельм Холлес, за многочисленные преступления против женщин, что порицает и Кодекс Сумеречников, и Кодекс Лучезарных, я приговариваю тебя к публичной кастрации.

Высокородный дёрнулся и застучал зубами, вращая глазами всё неистовей.

— Думаешь, станешь лучше меня? Не надейся, безродная дворняга! Как был ничтожеством, так и останешься навсегда! Меня! Меня запомнят, как народного героя и борца за справедливость!

— Раз такова твоя воля, — Микаш пожал плечами, заглянув прямо в его шальные глаза. — После кастрации за многочисленные убийства и прочие изуверства раздеть догола, посадить на кол, на грудь повесить табличку: «Вильгельм Холлес. Убийца и насильник». На кол установят вертикальную перекладину, чтобы он наверняка не достал до сердца. Умирать ты будешь в муках несколько дней, и каждый, кто пожелает, сможет плюнуть либо кинуть в тебя мусором.

Вильгельм скалился злобно и совсем по-сумасшедшему.

— Ты прав, помнить тебя будут долго! — подмигнул ему Микаш и хлопнул в ладоши. — На этом закончим. Все свободны до завтрашней казни.

Микаш кивнул товарищам по ордену и торжественной походкой направился к парадным дверям.

— Тварь, ты будешь мучиться не меньше нас! Вот увидишь! — кричал ему в спину Вильгельм.

— Уже мучаюсь, — бросил через плечо Микаш, улыбаясь.

«Ибо таков мой приговор себе и всему этому насквозь прогнившему миру».

Казнь назначили на рассвете. Как и на суд, Микашу предстояло явиться последним. Все должны были немного потомиться в ожидании.

На главной площади собралось целое полчище, почти как в Эскендерии. Люди почтительно, со страхом расступались перед ним, шептались, приписывая чуть ли не поедание младенцев живьём. Нет, младенцев Лучезарные никогда не забирали, даже тому проклятому ребёнку из Лапии было уже около трёх лет. А так не трогали детей младше восьми лет, просто ставили одарённых на заметку. Нужно же было пополнять свои ряды, учитывая, сколько Лучезарных погибло во время этого бунта. Да и чужим сорнякам позволять прорастать не стоило, иначе Сумеречный бурьян снова захватил бы всё поле.

Кострище сложили поистине огромное, даже больше того, на котором казнили лорда Комри. Правда, вряд ли соколёнку удастся наделать такого шума. Тогда, в Ловониде, Врата Червоточин распахнулись так, что от их сияния резало глаза, в ушах звенело, что вот-вот грозила пойти кровь. Даже звёзды показались днём, чтобы навсегда изменить свой ход.

Столько чистой, нечеловеческой силы изливалось в алчущее небо в тот день, что казалось, от этого жара слезет кожа. Это чувствовали все до единого, не только одарённые. И после этого Гэвин будет рассказывать, что он не потомок бога? Впрочем, ничего рассказать он уже не сможет. Сбежал же специально от этого. Сбежал к своему ненавистному и трусливому покровителю.