Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

Артак стоял, освещённый светом своих глаз, и смеялся, продолжая глядеть прямо на меня.

— Артак! Змея! — слабо повторил я свое предупреждение, но замолчал, так как успел понять что есть в этом представлении какой-то глубокий, ещё недоступный мне, но доступный дракону и акуле смысл.

— Где вы видели чтобы дракон умирал от яда змеи? — прокричал мне Артак, — где вы такое видели? — он хохотал, одновременно шерудя своей палкой в мешке с Неведением, нисколько не беспокоясь о том безумном количестве змей, которые окружали нас со всех сторон.

— Но что происходит?

— Ничего особенного! — Агафья Тихоновна хмыкнула в ответ.

— Что это за змеи?

— Ах, эти? — она усмехнулась, оставаясь неподвижной, — это ваши дети.

— Мои дети?!

— Да, да, — Артак присоединился к нашему разговору, — это ваши дети. А если точнее — мысли. Мысли, сбегающие из мешка с глупостью.

— Мои дети! — вскричал я, — мои дети! Мои дети, мои потомки! Это то что останется после меня?

— Нет, нет, — дракон немного успокоился когда змей стало заметно меньше, — нет, нет. В вечности не бывает потомства. В вечности бывают только современники.

— Но я боюсь.

— Бойся!

— Но я очень боюсь!

— Бойся так, как умеешь! — Артак вырвал ещё парочку ядовитых зубов у ещё одной змеи и расхохотался.

— Но я могу убить от страха!

— Убивай! Для познающего все побуждения священны! И Никто и Ничто не вправе отказать пытливому уму! Даже в убийстве!

Шипение стихло само собой и очищенный от клубка змей, мешок с Неведением предстал перед нами во всей своей красе.

Единственное что осталось сделать — это войти внутрь.

И мы поступили именно так, как должны были поступить.

Шагнули.

В темноте невежества, взявшись за руки и крепко держась друг за друга, стоял я и мои звери — честные, открытые, готовые к погружению. Некоторое время мы молчали.

— Если ты хочешь когда-нибудь стать звездой, — тихо проговорил Артак и замолчал…

— Ты должен светить не смотря ни на что, — продолжила Агафья Тихоновна.

И не успел я подумать как мне следовало бы поступить, как из темноты, из глубокой, черной темноты выступили огненные буквы, ранее спрятанные за несметным количеством змей.

СТРЕМЛЕНИЕ — гласили огненные письмена…

Ничего особенного не произошло.

Моё тело ворвалось в белый, длинный коридор, оставив позади то единственное, чем оно обладало, не обладая этим в реальности — оставив позади моё сомнение.

Я словно отряхнул его с плеч и вошёл.

Артак и Агафья Тихоновна медленно, и я бы сказал — послушно, зашли вслед за мной. Дверь за нами захлопнулась, словно она была оборудована мощной пружиной. Что-то металлически щелкнуло, зафиксировалось и в уходящем гуле эха щелчка дверного замка я услышал Её.

Она была звонкая, как правильно взятая высокая нота, и прозрачная, как пустота в которой эта нота звучала.

Она была неощутимо прикреплена к моим мыслям — прикреплена спокойствием, как прищепкой, и как только покойное состояние пропадало, улетучивалось, исчезало из моего восприятия — пропадала и она, растворяясь в звуках и действиях, растекаясь по суете, пропадая в ничтожности и обращаясь в тлен.

Она была настолько абсолютной и пустой, что мои телесные, человеческие органы чувств, будучи лишены возможности прикоснуться к ней лично, воспринимали её как могли — они воспринимали её не как осязаемую реальность, окутавшую меня со всех сторон, а наоборот — как отсутствие таковой реальности.

И именно это было главным и безошибочным указанием на то, что она есть и что именно она — реальность. Самая что ни на есть реальная и действительная, подлинная и чистая, незамутнённая реальность.

Так, мои уши воспринимали её отсутствием звука, переходящим в однотонный и монотонный гул, глаза — прозрачностью, а тело — пустотой.

Мозг реагировал на неё расслаблением, ибо он, мозг — этот король чувственного восприятия и человеческой интерпретации Вселенной, уже не единолично владел ситуацией. Вполне возможно, он сам вкладывал в органы чувств то, чего там не было и в помине — звон — в уши, галлюцинации — в глаза, ощущения — в пальцы…

Её Величество Тишина накрыла мои чувства плотной меховой шапкой, лишив их рассудка.

И именно это лишение — это воровство, отрезание, отсечение, отобрание, этот отрыв чувственного от разумного и давал им — чувствам ту единственную возможность прикоснуться, пусть и на миг, но к чему-то доселе неизвестному — а если неизвестному, то следовательно — очень и очень познавательному.

Ведь познавательным и увлекательным может быть только то к чему прикасаешься впервые, не так ли?

Как и то, к чему рассудок и рассудочное мышление не имеет никакого отношения.

Ибо всё то, что понимает и охотно принимает человеческий мозг — априори банально и иногда даже вульгарно.

В данном контексте слово вульгарно имеет свой изначальный — латинский смысл, ибо vulgaris — не что иное, как обычный, обыкновенный или общедоступный, а vulgus — это народ, толпа, человеческая масса…

Да, это была она.

Тишина…

Внешняя и внутренняя.

Чувственная и мозговая.

Полная и абсолютная.

Реальная, настоящая, действительно существующая.

Тишина была здесь, она присутствовала в каждой точке и в каждом мгновении.

Тишина — не как отсутствие звука, но тишина — как присутствие, как правильное начало всех существующих возможностей.

Насколько же это было удивительно — все органы чувств, данные человеку природой не могли (да и нужно ли это?), не хотели, отказывались воспринимать то, что есть, а именно — отказывались воспринимать тишину, как нечто действительно осязаемое.

Они могли лишь констатировать один факт — тишина — это отсутствие звука.

А была ли тишина присутствием чего-то? И если да — то чего? Что это такое, в конце концов?

Что есть тишина в Абсолюте?

Не та тишина, к которой человек привык, ибо такая тишина всегда относительна — эта тишина человеческая — она всегда воспринимается только на фоне каких-то улавливаемых человеческим ухом звуков.

А та Тишина, которая абсолютна? Тишина Артака, драконья Тишина?

Тишина, которая может тихо звучать внутри человека даже в относительно шумном месте?

Что она есть такое?

Человеческий мозг анализировал чувства и ощущения, поступающие к нему по нервным каналам — он хотел работать с ними, он искал их и не находил.

И так как все его усилия были тщетны, мозг в раздумчивой отрешенности добавлял к отсутствию звука ещё одну характеристику тишины — отсутствие самого объекта.

По сути, мозг соглашался что ничего нет, или признавал наличие одного Ничто — оно существует, а если быть точным — то только оно и есть, ведь Ничто может производить всего лишь один звук — и этот звук — тишина.