Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

— Но…

— Только тогда они, КАРАБКАЮЩИЕСЯ, забудут про тебя, и это будет благо — как для тебя — ибо твои скалы опять станут девственно чисты, так и для них — освободившихся от твоих препятствий.

Это и будет высшим благом — благом самой пустоты.

С этими словами Артак, каким-то образом, притушил общее сияние и принял свой привычный облик дракона. Он опустился на зеркальный пол рядом со мной.

Только сейчас я заметил что всё это время в стороне тихонько, переминаясь на одном месте, стояла Агафья Тихоновна. Стояла, словно чего-то ждала, но стеснялась подойти и спросить.

— Что происходит? Почему она, — понизив голос, я кивнул на акулу, — так странно себя ведёт?

— Разве странно? — Артак покачал головой, словно сомневаясь, — и в чем её странность? В том, что она молчит? В том, что она отрицает свою суть? — он засмеялся, — ведь речь сама по себе не может молчать. Речь и есть отрицание молчания, как такового. Это ты имел в виду?

Я лишь недоуменно пожал плечами, ничего не сказав.

— Настоящей любви не нужны слова. Никакие и никогда. А она любит вас. Возможно, она сомневается в том, что необходима вам сейчас. Возможно, она усомнилась в своем праве присутствовать. Но что бы ни произошло — она не перестала вас любить, и именно поэтому она молчит. Возможно, её молчание и есть самое что ни на есть настоящее красноречие, — дракон потрепал меня по волосам нарушив их порядок и взбаламутив мои мысли.

— Ну что вы! Что вы! — вскричав, я подбежал к Агафье Тихоновне, схватил её за плавник и силой притащил в центр зала, — что вы! — повторил я свои собственные слова, — я никогда не откажусь от вас.

Глаза пожилой белой акулы покрылись влажной пленкой, которая придала им чуть больше глубины, чем слой глянцевого лака.

И она произнесла:

— Спасибо. Я просто не хотела мешать. Ведь всему на этом свете своё время и своё место. Для этого они и существуют, — она усмехнулась, — они, — повторила она, — времена и места. Пространство и время. Они существуют для того чтобы всё и всегда было на своих местах. Другого назначения у них нет, да и быть не может, — с этими словами она улыбнулась и повторила:

— Благодарю вас. Благодарю. От всего своего мощного акульего сердца благодарю.

Слово «Благодарность» выскочило из её пасти языками пламени и засияло огромными золотыми буквами прямо передо мной — оно повисло в воздухе, раскачиваясь в такт моему сердцебиению. От него исходил свет и распространялось тепло.

Продолжая покачиваться, оно ураганом влетело в моё тело, мягко уколов меня тёплой стрелой в самую мою середину — в самое обыкновенное, в живое и пульсирующее человеческое сердце.

— Раз, — произнес дракон, загибая когтистый палец.

— Что — раз? Что это было? — я был растерян, растрепан, но румян и счастлив.

— Ничего особенного, — Артак внимательно смотрел прямо в мою суть.

Казалось, там он читал огненные, никем доселе не виданные письмена.

— Просто вы начали собирать любовь, — дракон усмехнулся немного устало и погладил меня по голове, — значит, вы положили начало. Дали старт. Сделали первый шаг. Зачерпнули сердцем, как ковшом. Вы проделали важную работу. И вы уже не остановитесь ни на мгновение, ибо ваше сознание, единожды расширив свои границы, уже никогда не вернется в границы прежние, а ваше сердце, научившееся черпать любовь — уже не остановить. Ибо это и есть его суть, это и есть то, что никому не позволено отнять — ни богу, ни человеку, ни мне, ни вам, ни самой жизни. А если уж даже ваша мысль бессильна, то что уже говорить про любое ваше действие… Следовательно, — Артак глубоко вдохнул, — следовательно, вы в пути, — он шумно выпустил воздух, создав нечто наподобие ветра, который слабо пошевелил мешки с поступками и действиями и, затронув мешки с чувствами и ощущениями, прикоснулся к мешкам с мечтами — с мечтами, которые каждое новое мгновение становились реальностью…

Я закрыл глаза и представил пустоту.

Живую и трепетную, благодарную и благодатную, но пустоту. Она сияла, переливалась всеми возможными и даже невозможными красками — она обволакивала, сжимала, отпускала и снова покрывала меня с головой. Она билась в своём собственном, но, одновременно, и в моём сердечном ритме — с каждым новым толчком отстукивая все возможные жизненные вероятности. Она наполняла меня до самых моих человеческих краёв.

Только теперь я окончательно понял и ясно осознал, что пустота — это не там где пусто. Это не там, где ничего нет. Пустота — это самое что ни на есть настоящее и, возможно, единственное реально существующее наполнение.

Единственное реально существующее из всех настоящих наполнений.

Единственное наполнение станции Существования.

Пустота — как пространство между яблоками в доверху наполненной корзине. И если яблоки — уже сформированная и зафиксированная материя, которая ничем не может стать, кроме того, чем она уже является — кроме самих яблок, то пустота между ними — это основа, фундамент, это база. В неё можно всунуть ещё кусочек яблока или положить орех, а можно засыпать горсть песка, но в само яблоко уже не уместить ничего. Ничего, кроме того яблока, которое уже присутствует там в полном объёме.

Пустота же, в каждый момент готова взорваться любым чувством, любой мыслью, любым воспоминанием, любой мечтой. И уж потом, она — вневременная мысль, и пробуждает видимую человеческому глазу материю — видимую и, к сожалению, воспринимаемую им, человеком, как нечто первородное, нечто незыблемое и нерушимое — ибо появившееся ниоткуда; но она есть всего лишь нечто тленное — ибо исчезающее в никуда.

Но нет, нет, на самом деле всё происходит совсем не так. Всё сущее в физической материи и было рождено в этой самой пустоте, и именно она всегда была незыблемой и нерушимой. Она не появлялась и не исчезала, ибо её нет. И ничего в ней нет, потому как есть именно она.

Только она и есть.

Сама пустота — основа всех основ, она — наш самый древний прародитель, она — первородок, она — Абсолют… Она служит подиумом, ареной, она является сценой для спектакля, разыгрываемого пространством и временем, где они — пространство и время, крепко взявшись за руки, сплетаются в невообразимом для человеческого восприятия танце.

Сплетаются, выбивая чечетку в наших человеческих сердцах; сплетаются, танцуя в своём страшном танце освобождённого страдания — страдания от человеческого непонимания природы их танца; сплетаются, кружась и роняя себя самое на всём своём пути — кружась и разбивая себя на отрезки пути и на мгновения времени, кружась в тайной надежде, что если уж человек и не может охватить своим взором всё и сразу, то, может быть, это удастся ему сделать по маленьким частям — по сантиметрам и метрам, и по минутам, секундам, мгновениям.