Ульяна Берикелашвили - Лаэрен

«Бауэр был настолько слаб и самолюбив, что, не выдержав напора качественной критики, отравился в своей квартире после премьеры. Напомним, что его роль Кота в Сапогах признана нашим журналом самой отвратительной и бездарной. Лучше бы он стоял по ту сторону экрана, а не искажал своим видением…»

Внезапно за спиной что-то щёлкнуло, и включился монитор. Больше телефонного в несколько сотен раз. Он был цветной и на нём зарябили картинки.

Приятная песня раздавалась из динамиков, на экране Виктор в сапогах, с кошачьей мордочкой дурил какого-то страшного дядьку — переростка. Я загляделась из—под кровати, весело прикрывая рот ладошкой.

— Ля-ля-ля! — подпевали мы на пару с Элвисом, радуясь мордочкам Кота в сапогах в фильме.

И тут же притихли, заметив, как в палату вошла Анна Васильевна. Мы видели лишь её ноги, но знали — это она.

— Расшумелся, Котовски. Спи, человечек. Спи пока. — Довольно пробурчала она и выключила экран. — Надо было заплатить за хорошую рецензию, а не рыдать над всей этой шелухой. Дурачьё!

Она довольно притопывала ногой, минуту постояла около кровати, а потом ушла.

Я выползла и уставилась на мужчину. Это был Котовски…

Мужчина, игравший этого прелестного Кота в Сапогах, был Котовски. Мой милый смешной друг. С ушками и хвостом, о происхождении которых он даже не знал и не задумывался. Небогатое наследство этого мира.

И мне стало невыносимо жаль Виктора.

Хоть вой.

Мне с каждым разом не нравился всё больше этот реальный мир. Я его начинала ненавидеть. Люто.

В этом мире мечты не исполняются, они причиняют боль.

И больше ничего.

Всё, что я видела, это одна сплошная боль. Или это просто место такое, в котором сошлось всё нехорошее?

Я не знала.

Элвис в кармане забился, просил уходить. Анна Васильевна искала нас, чувствуя на расстоянии.

Я шагнула к двери, отрыла её… и провалилась в небытие.

А потом был мой мирик, чай с мёдом и скомканный лист бумаги на столике.

Абсолютно чистый. Без имени.

И никакой двери на стене.

А это означало лишь одно — чтобы узнать истории других затонувших в Лаэрене, мне придётся искать новые пути.

Позже я записала историю Котовски. Спокойно и без слёз.

История мечтателя со сломанными крыльями и наивной душой. Ни слова Анны Васильевны про рецензии и деньги я не поняла, но чувствовала — Котовски просто верил до последнего в честность. И тот ворох грязи, что вылили на него за сыгранную роль, он видеть не хотел.

Но я постараюсь, чтобы Котовски никогда не узнал своей истории.

Я постараюсь.

Я найду выход, и никто не вернётся в мир ОТКУДА — НЕИЗВЕСТНО — ОТКУДА.

Никто.

НИКОГДА.

Но… как мне это сделать, чтобы ни Лу, ни Котовски — никто не ушёл и не вернулся серым слизнем?

Пусть и не знаю ответов, но я обещаю.

Никто не уйдёт.

Нет, я клянусь…

Я сижу в розовой беседке Велиара, и играю с Элвисом.

В последнее время он разошёлся и стал постоянно беситься. Когда я устаю, он пристает к другим. Чаще всего с ним возятся брат и сестра по разуму — Арис и Котовски.

Вот тогда начинается полный бедлам.

Велиар стоит неподалёку, подстригает кусты своих любимых роз, а я думаю… Улыбаюсь Элвису, наблюдая за его выходками — сейчас он пытается дразнить Велиара, изображая его.

Боже мой, какой ты всё-таки придурок, Элвис…

Нет, чтобы помочь.

За последние две недели я не нашла ни одного выхода, как ни старалась.

Ничего.

Ни одной зацепки.

А время не ждёт. Время уходит. Не сегодня — завтра кто—нибудь может вернуться.

Даже я.

Хотя нет. Амелия говорила, что я умираю.

Что я, сука, должна сдохнуть.

А я так и не вспомнила её, не понимала её ненависти. И я не знала, почему я такая же, как и ТАМ. Одинаковая, без каких-либо изменений.

И я не знаю своего имени. Не знаю, почему я ЗДЕСЬ.

Что произошло со мной?

Может, я тоже самоубийца?

Одни вопросы.

Ответов нет.

Они все там… настоящие они. Там, где эта странная женщина, Анна Васильевна.

А Велиар всё также стрижёт розы и даже не знает, что я была в том, реальном мире, уже два раза.

И я не хочу рассказывать об этом. Не стоит. Тогда Велиар остановит меня, не даст сделать то, что хочу.

Он переживает за меня, за каждое непонятное действие.

Я мола подхожу к нему и целую его. Нежно, самозабвенно. И он тает под натиском моих чувств, кровь перестаёт капать с его рук, как и всегда. А глаза…

— Я… — Пытаюсь сказать что-либо я, но не могу. Велиар же не поймёт меня, мои слова. Что такое любовь, если я забываю про неё каждый раз, когда отрываюсь от его губ.

— Мне пора, Велиар. Руминистэ утром приходила, просила зайти, что-то показать мне хочет. — Еле шепчу я. Страшно идти одной в её мирик.

Велиар морщится, видимо, вспомнил её кроликов:

— Хорошо. Но будь осторожна. Если что… бей в челюсть, а потом по ушам.

Серый свет, и я в заснеженном мирике Руминистэ. Тот же снег, те же деревья, та же кровь.

Руминистэ на снегу гадает на внутренностях убитого зверька — это её любимое занятие. Увидев меня, она печально улыбается и кивает, мол, посмотри.

А я не вижу ничего, кроме розовых комочков… Девушка встает, поправляет платье и прижимается ко мне.

— Мне страшно, Соби. Я не могу больше… — шепчет она окровавленным ртом, вырисовывая пальчиками что-то на моих перчатках.

— Что случилось, Рум?

Она оглядывается по сторонам, не услышит ли кто, и шепчет сдавленно:

— Сегодня ночью кто-то убил всех моих кроликов и развесил их… Нет! Это не я, это кто-то другой!

Я верю Рум, но кто мог? Мы спим всегда одни в своих мириках.

— Это женщина, Соби. Она говорила про тебя, сказала, что защитить меня ты не сможешь. Поэтому я и позвала тебя…

— Женщина?!

— Да, у неё белые как снег волосы и ещё она… старая. В белом халате.

Я морщусь, словно от удара.

— Она говорит, что мне пора назад… — плачет она, — и называет не так, не по имени. Анжелика… говорит, хватит играть.

Анна Васильевна.

Это она.

— Я боюсь, Соби. Мне страшно.

И мне страшно. Что будет с Рум, если она вернется? Какая история ожидает её?

— Покажи мне кроликов, — прошу я. Может, там я найду что-нибудь?

Она боязливо ведет меня вглубь леса и останавливается пугливо на каждом шагу.

Я чувствую страх.

Неожиданно звонит телефон, я смотрю на дисплей и удивлённо отвечаю:

— Что?

Это Амелия. Зло шипит в трубку, что-то кричит, но я ничего не понимаю. Ни слова.

— Извини, мне некогда. Мне наплевать на тебя.

Ложу трубку. Когда я найду выход, я пойму всё сама, без её подсказок и грубой брани.

Идём дальше. Руминистэ нервно покусывает губы, и я удивляюсь, как это её острые отточенные зубки не разрезают плоть.

Через некоторое время я и сама закусала от страха губы.