С Джей-Джонс - Зимняя песнь [litres]

«Голым» было и мое лицо: я отказалась от пудры и румян, предложенных гоблинками. Мне даже не понадобилось щипать себя за щеки, чтобы добиться румянца: из-за духоты, тесного платья и волнения я и так раскраснелась.

Бальный зал более всего напоминал пещеру, точнее, и был пещерой – большой и, в отличие от моей земляной комнатки, каменной. С потолка свисали каменные наросты со вставленными в них светящимися кристаллами. Такие же наросты торчали снизу, из пола, на котором возвышались щедро накрытые столы. В центре каждого стола стояли оленьи рога, украшенные драгоценными камнями и нитями паутины, рядом журчали маленькие фонтанчики, время от времени выбрасывавшие вверх струи, от которых исходил слабый сернистый запах.

Мириады волшебных огней мерцали в чернильной темноте потолка пещеры, так высоко, что казалось, будто я гляжу в ночное небо. Сверху, как люстры, свисали голые ветви и сухие листья, еще не утратившие ярких осенних красок. Стены были задрапированы шелком и парчой, а также украшены гобеленами с изображением невинных дев и кровожадных гоблинов. Золото, серебро и драгоценные камни были рассыпаны повсюду, точно конфетти; пляшущий огонь свечей, мигание волшебных огоньков и неровное пламя факелов заставляло их сверкать подобно свежевыпавшему снегу. В стены и пол были вделаны осколки серебрёного стекла и зеркал, в которых все отражалось фрагментами: пол-лица, излом ноги или руки, миллион моргающих глаз.

Во всем царила чрезмерная пышность и великолепие. Я незаметно лавировала среди гостей праздника, каждый из которых скрывался под маской в виде человеческого лица. Сквозило что-то печальное и тоскливое в этом жутком сборище гоблинов, притворявшихся людьми, обитателями верхнего мира. Все маски были сделаны по одному шаблону – ослепительно прекрасное женское лицо либо столь же красивое мужское. Все мужчины выглядели, как Ганс, все женщины – как Кете, на устах масок застыла одна и та же приторно-сладкая улыбка.

Музыканты заиграли следующий менуэт, неуклюже сжимая крючковатыми пальцами инструменты – гобой, малую флейту, виолончель и скрипку. Оркестранты брали верные ноты, но менуэт звучал тускло и бездушно. Гости бала не танцевали – очевидно, музыкальное сопровождение их не вдохновляло.

Все было неправильно. Музыка – творение рационального человеческого ума, подчиняющееся правилам и имеющее свою структуру, – в исполнении гоблинов не пела, а уныло, безжизненно дребезжала. Не лилась, не дышала, не устремлялась ввысь. Если бы мне в руки попали их ноты, я бы сменила темп, тональность, или вообще отказалась бы следовать написанному, а отпустила бы мелодию в полет.

Кожа у меня зудела от нетерпения, в кончиках пальцев покалывало. Я испытывала горячее желание присоединиться к оркестру, однако мешало навязчивое и мучительное чувство собственной неполноценности. Мною пренебрегали, меня не учили, не оценивали должным образом. Папа сказал бы, что я зарываюсь.

И все же… Папы здесь нет, как нет и маэстро Антониуса. И даже Йозефа. Никто не осудит, если я подойду к скрипачу, отберу у него инструмент и начну играть.

Словно угадав мое намерение, скрипач поднял голову и посмотрел на меня. Оркестранты были без масок, сосредоточенность делала их сморщенные, злобные физиономии еще безобразнее.

– Что, дева, – осклабился скрипач, – думаешь превзойти меня мастерством?

– Да, – сказала я и сама удивилась решительности, с какой произнесла это слово.

Мой ответ определенно изумил музыкантов, они тут же прекратили играть. Я выхватила у скрипача смычок, прижала скрипку подбородком. Остальные участники оркестра выпучили глаза, но я притворилась, будто ничего не замечаю, взмахнула смычком и заиграла простой сельский мотив – лендлер, безусловно известный всем собравшимся в бальном зале.

Музыканты подхватили ритм, гости начали вставать со своих мест. После того, как мы с оркестрантами освоились в мелодии, я начала развивать и украшать ее, дополняя гармонической линией. В эту игру мы с Йозефом играли в детстве: брали знакомую мелодию и добавляли к ней гармонии. Как правило, гармония составляла терцию, а иногда – чистую квинту. Таким образом мой младший брат начал обучать меня основам музыкальной теории.

Когда лендлер закончился, музыканты посмотрели на меня, словно ожидая дальнейших указаний. Словно на концертмейстера. Я нервно сглотнула. Я так долго пряталась в тени брата, что свет чужого внимания был для меня почти непереносим. А потом я опять поднесла смычок к струнам и выбрала другую композицию из детства, на этот раз простой канон. Обозначив мотив, я кивнула флейтисту, затем гобоисту и, наконец, виолончелисту, и мы сыграли первый круг пьесы. Тонкая паутинка музыки, которую мы сплели, привела музыкантов в восторг, но и в радости их мерзкие физиономии были отвратительны.

Привыкнув друг к другу, мы начали импровизировать, переворачивать ноты наоборот, ставить с ног на голову – словом, играть в игру. Ведь музыка – это лишь игра, а я как-то об этом позабыла.

Внутри меня начало прорастать семечко. Давным-давно я зарыла свою музыку в самые темные уголки души, подальше от света. Зарыла так глубоко, что даже Йозефу, нежному садовнику моего сердца, не удалось заставить это семечко проклюнуться. Я сама не позволяла ему взойти. Только не в том мире, где я жила. Верхний мир нуждался в Лизель – послушной дочери и заботливой сестре. Если бы я дала семени взойти, то, набирая силу, оно заглушило бы другие ростки – другие жизни, которые требовали ухода.

Но теперь я обрела свободу. Музыка в моей душе из ростка превращалась в полевой цветок, в зеленый луг, в целый лес. Я пускала корни, чувствуя, как бурлит кровь. Дыхание мое сбилось, но рука водила смычком ровно и плавно.

Мою напряженную сосредоточенность нарушил звонкий смех. Смычок запнулся и упал. Все головы как одна повернулись в сторону входа в бальный зал. Там, на верхней площадке массивной лестницы – казалось, что она вырублена в камне и одновременно растет из него, – стоял Король гоблинов. Под руку с моей сестрой Кете.

– Лизель!

Сестра моментально нашла меня взглядом. Будь мы наверху, я бы поразилась скорости, с которой она выискала меня в этом море лиц, но здесь, в Подземном мире, я не удивилась. Я, как и она, смертная, и тут, среди гоблинов, пульсация наших жизней ощущалась особенно отчетливо. Я почувствовала Кете еще до того, как увидела.

Но даже если не брать в расчет громкое сердцебиение, выдающее в нас людей, я все равно уловила бы присутствие сестры. Ее красота была отшлифована, как брильянт, и блеск каждой грани этой ослепительной внешности усиливался благодаря наряду и ауре великолепия. В отличие от гостей бала, облаченных в костюмы оттенков земли и драгоценных камней, моя сестра предпочла летние пастельные тона. На ней было надето небесно-голубое платье, в лучах света отливавшее золотом, когда на него падал свет, а золотые, точно лучи солнца, кудри Кете были убраны в высокую прическу и украшены кремовыми розами и другими весенними цветами. Густо напудренное и нарумяненное лицо делало ее похожей на картинку, портрет, фарфоровую китайскую куколку.