Шимун Врочек - Фатум. Самые темные века [сборник litres]

А уж когда Нанка пела про Оленя и Колдунью Зиму, маленькие дети по четыре луны не могли спать. А ну как придет холодная красивая Зима и утащит в ледяную пещеру, чтобы, разорвав на куски, украсить свое белое платье красным! Что там дети, даже бывалые охотники ходили в тайгу с опаской – Колдунью боялись.

Но лучше всего Нанка пела колыбельные, которых знала великое множество. После тех колыбельных даже старики спали сладко, как в детской люльке. Любила Нанка петь колыбельные. И пела их как настоящая ведьма.

Как-то раз в селение привели колдуна из других земель. Этого колдуна охотникам продали купцы из-за Камня [22] Урал. . Продали недорого – за мешок соболиных шкурок. Шкуры, по совести, были так себе, а вот колдун хорош. Толстый, черноглазый и горбоносый. Он лежал на охотничьем возке, связанный веревками из волчьих кишок, скалился, плевался кровью и громко называл всех «гамименос пустис» [23] Непереводимая игра слов оскорбительного характера (греч.) . . Колдовал, наверное. А когда его потащили к Говорящему-с-Духами, плюнул на медвежий тотем. По всему было видно, что это человек великой силы, раз не боится гнева Матушки Медведицы.

Говорящий-с-Духами опоил колдуна сонным отваром, взрезал его брюхо и аккуратно намотал длинные веревки кишок на тотемный столб. Тем временем женщины развели костры и поставили на них котлы. Все как полагается. Каждой семье достанется часть силы. Отведает семья похлебки из колдуна, и будут ее целый год обходить и Байнэ-Болезнь, и Нарлак, Несущий Неудачу.

Но то ли Говорящий-с-Духами слишком сильно прибил колдуновы кишки к столбу, то ли сонное зелье выдохлось, а как только стали резать колдуна старым, в запекшейся крови, серпом, он проснулся и завопил. Плохой знак. Совсем плохой. Чтобы сила не ушла, колдуну спать полагается. Колдун же спать не желал – кричал, как лиса в капкане. Так вся сила на крик уйдет. И тут подбежала к колдуну Нанка и начала его по голове гладить. Опешили все. Не было такого, чтобы честные люди колдунов по голове гладили. А Нанка гладила колдуна по курчавым волосам да напевала:

И затих колдун. Засопел, зачмокал, как младенец, да глаза прикрыл. Ну, тут дело на лад пошло. Нанка поет, а Говорящий-с-Духами знай себе от колдуна куски отрезает и кидает в старые закопченные котлы. Смотрел на это Тангай и удивлялся: как так? У колдуна печень достают, а он спит себе да улыбается. Словно к материнским коленям приник. Такая вот была сила в голосе у Нанки.

За этот голос Говорящий-с-Духами и привел Нанку к себе в жилище. Петь про огонь и солнце. Там-то они с Тангаем и познакомились. Тангаю тогда было двенадцать зим – три из них он служил и учился у Говорящего-с-Духами. Лечил оленей, заговаривал медвежью лопатку на удачу, мазал человеческой кровью губы страшным каменным бабам в Мертвом Урочище. Правда, губы мазал под присмотром наставника. С бабами дело такое: один раз не так ей губы намажешь и жизни невзвидишь. Мстительные они, бабы, потому что очень уж на красоту падки.

Так что был Тангай уже почти шаманом. В некоторых стойбищах его узнавали. Кланялись. Называли «Канчак-бэр». И тут – Нанка. Поначалу Тангай возревновал. Ходил насупившись, как барсук. Но как услышал Нанкины песни, так и пропал.

Нанка провела с ними три зимы. И каждый вечер Тангай слушал Нанкины песни и засыпал счастливым.

А вот Говорящий-с-Духами счастлив не был. Две зимы он учил Нанку песням духов, песням солнца, песням на улов тайменя. Да только не получалось у нее ничего. Как запоет про духов, так хоть беги да прячься. Свистит, хрипит, сипит, щеки надувает, глаза хмурит. Тут и человеку-то не по себе станет. Не то что добрым духам. Зато про любовь Нанка пела, как сама Великая Мать.

Говорящий-с-Духами голову сломал, отчего так. Даже новую песню пробовал придумать. Духов через любовь, значит, заклинать. Но получилась такая похабщина, что Говорящий-с-Духами слег на неделю. Тангай песню слышал и считал, что старый шаман еще легко отделался. Только за слова «Между ног твоих, о Великая Мать, буду я тебя каждый день…» у Говорящего-с-Духами должен был отсохнуть язык. А уж что он предлагал духам мужского рода… Сразу было понятно: Говорящий-с-Духами о любви знает много, но такая любовь вряд ли придется по нраву духам Нижнего Мира.

Так и не научилась Нанка шаманским песням. Сидела у очага и пела про любовь. Тангая это вполне устраивало. Не устраивало других. Через три зимы к Говорящему-с-Духами пришел Нанкин отец и потребовал дочь. Сказал, мол, если ведьма из нее не вышла, пусть детей рожает. Как старая Вельда.

Нанка плакала. И у Тангая разрывалось сердце. Очень он хотел, чтобы Нанка оставалась с ним и пела песни ему, а не толстому охотнику Бокэ. И тогда Тангай решил помочь Нанке. Сделать так, чтобы Нанка не плакала. Тангай знал как.

По стародавнему обычаю каждый, живущий в мире духов, носил на своем теле метки. Олени, волки, медведи и вечные деревья красовались на телах Избранных после того, как они начинали говорить с духами. Эти метки шаманы наносили заговоренной костью тайменя после того, как их ученики проходили Испытания Духов. По ним духи определяли, что перед ними человек свой, и не пили из него кровь. Нанке, конечно, этих меток не получить. Не прошла бы она сурового Испытания.

Но ведь и духов можно обмануть. Разве не обманывал Сайк-Лжец Вечного Окуня? Разве Лайон не женился обманом на Девочке-Тайге? Так чем же Тангай хуже? Может, и он духов вокруг пальца обведет. Может, и о Тангае сложат песню. А Нанка будет петь ее своим детям. Может, даже это будут его, Тангаевы, дети. Так думал глупый Тангай.

Чтобы обмануть духов, Тангай поймал тайменя и вырезал из него самую большую кость. Кость Тангай, как полагается, заговорил на четыре ветра и выдержал в крови медведя четыре дня. Свежей крови у Тангая не было, но с прошлого года у него оставался сосуд с кровью медведя-людоеда. Кровь плохо пахла и была похожа на бурую противную слизь. Но Тангай решил, что так даже лучше. Злые духи не любят порченой крови.

А потом Тангай пришел к Нанке. Как и полагается в таких случаях, он выглядел очень важно. Серьезно хмурил брови и поджимал губы.

– Вставай, Нанка, пойдем. Буду из тебя ведьму делать. Чтобы ты больше не плакала. – Тангай изо всех сил старался говорить сильным низким голосом, как настоящий шаман.

Голос не слушался и вместо солидного мужского рокота постоянно норовил превратиться в детский неразборчивый шепот. Но Нанка все равно услышала. А услышав, охнула, уронила рукоделье и заметалась было по дому. Но Тангай остановил ее, крепко взял за плечи и внимательно посмотрел в ее рысьи глаза. Именно так должен поступать мужчина, когда женщина носится по дому, опрокидывая котлы с барсучьим жиром.