Дин Лейпек - Дракон должен умереть [СИ]

Она целыми днями сидела на песке, смотрела на море и вырезала игрушки для Кэйи и других детей, обереги для взрослых, строгала ложки и прочую домашнюю утварь.

Однако по мере того, как сознание мира в привычных, человеческих координатах постепенно возвращалось к ней, Джоан начала понимать, что ей совсем не место в этой деревне. По мере того, как она обретала способность смотреть на людей вокруг и видеть их, по мере того как люди вокруг из элементов пейзажа превращались в самостоятельных и неповторимых личностей, она все сильнее чувствовала, что эти люди ей совершенно чужие. Они были доброжелательны к ней, да что там — неоправданно добры, но она не могла больше находиться среди них. Нужно было идти дальше — неизвестно куда, но идти, идти к чему-то, кому-то, просто идти, только бы не чувствовать, что ждать нечего.

Что ничего не осталось.

Она решила поговорить с матерью Кэйи, хозяйкой дома. В деревне была своя субординация — мужчины, которые в море проводили больше времени, чем на суше, были хозяевами своего дела — но и только. Дом был отдан на откуп женщине — ибо кто, если не она могла в отсутствие мужчины проследить за тем, чтобы все в нем было в порядке? Следствием этого был вполне естественный, довольно миролюбивый матриархат и абсолютная уверенность в том, что женщина всему голова, а мужчина — руки. Старейшиной деревни, разумеется, был все равно мужчина, поскольку закон страны был един для всех, но так как старейшина был всегда старейшим мужчиной, то есть по сути почти недееспособным старым дедом, он целиком подпадал под влияние бойких, назойливых и заботливых женщин, и потому на деле работал лишь ретранслятором их воли — и переводчиком в редких спорах мужей и жен.

Исходя из такого положения дел Джоан сделала вполне логичный вывод, что главой семьи считается мать, а не отец, и потому обращаться по любому серьезному вопросу нужно к хозяйке дома, а не к хозяину. Ингрид, высокая и почти такая же худая, как и Джоан, несмотря на пятерых детей, коричневая от солнца и ветра и прямая, как корабельная мачта, представляла собой загадочную смесь сухой деловитости с глубокой материнской нежностью. Кроме того, она обладала необъяснимой способностью успевать все, никуда не спеша — и вести дом из семи голов и ртов, с четырнадцатью руками и четырнадцатью ногами, неизменно безукоризненно.

Джоан подошла к Ингрид, когда та замешивала тесто для праздничного воскресного блюда — пышного пирога, в котором, в отличие от ежедневного рациона, никогда не было ни грамма рыбы или иных даров моря. Она долго смотрела, как та вливает перемешанные жидкие ингредиенты в муку, а потом мнет и мнет тесто руками, пока то не превращается в единую однородную массу.

— Ингрид?

— Да, Джоан? — ответила та, не поднимая головы и не отрываясь от процесса.

— Мне кажется… — Джоан запнулась. Она не знала, как сказать о своем уходе, не рискуя показаться неблагодарной.

— Все, что кажется — призрак наших собственных мыслей, — сухо ответила Ингрид поговоркой.

Джоан слегка усмехнулась.

— В таком случае мои мысли настойчиво крутятся вокруг того, что я уже слишком долго здесь нахожусь.

— Долго — относительное понятие.

— Но здесь — абсолютное.

Ингрид бросила на нее короткий взгляд.

— Ты опять говоришь непонятно, девушка.

Джоан собралась с духом.

— Я очень благодарна за то, что вы для меня сделали. У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я чувствую вашу доброту, и, если у меня есть возможность за нее расплатиться, я с радостью это сделаю. Но я не могу продолжать увеличивать этот долг.

— Ты уже расплачиваешься, — спокойно заметила Ингрид, разминая тугое тесто тонкими пальцами.

— В смысле?

— Ты помнишь, что случилось в тот день, когда ты пришла к нам?

Джоан вздрогнула. Конечно, она помнила. И, конечно же, хотела этот день забыть.

Она вдруг с ужасом поняла, что в ее жизни не осталось дней, которые ей не хотелось бы забыть.

Ингрид выжидающе смотрела на нее. Джоан вместо ответа медленно кивнула.

— Тогда Кэйя приняла тебя за Олава. Олав — это мой старший сын. Осенью он ушел от нас — сказал, что хочет видеть большой мир на больших кораблях. Я не могла его остановить. Он — свободнорожденный.

Джоан еле заметно вздохнула. Традиция свободнорожденных детей здесь, на западе, была куда сильнее, чем в ее стране. Там, под консервативным влиянием Империи, она постепенно заменялась более суровым и однозначным отношением к семье и браку. Здесь же до сих пор существовал этот обычай.

Испокон веков способность к деторождению считалась главным достоинством женщины при вступлении в брак. И испокон веков же считалось, что проверить это наверняка можно только одним способом — на деле. Из этого выросла традиция, целый институт брака и семьи. Заключался он в том, что девушка, достигнув совершеннолетия — в первую очередь физического, подтвержденного определенным обрядом конфирмации, получала право на полную свободу в своей личной — в первую очередь, физической — жизни. Она имела право встречаться с кем угодно и как угодно — с условием, что это не становится достоянием общественности, — до тех пор, пока не наступала беременность. С этого момента девушка снова подпадала под абсолютную власть семьи — вернее, своей матери, и до самых родов практически не могла даже перекинуться словом ни с кем посторонним. Если роды проходили благополучно, мать и дитя оставались в семье ее родителей, а ребенок, если это был сын, назывался свободнорожденным. С этого момента — и только с этого, — молодая мать становилась потенциальной невестой, и тут уже всякий мог к ней свататься. Если женихом был отец ребенка, то последний утрачивал звание свободнорожденного и становился просто старшим сыном или дочерью и наследником всего имущества. Однако иногда случалось, что замуж женщину звал вовсе не тот, кто был с ней до этого. В таком случае будущий отец семейства не имел никакой власти над свободнорожденным сыном. До совершеннолетия этот ребенок обязан был во всем беспрекословно слушаться мать, а после становился хозяином своей судьбы и имел право распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. Свободнорожденный ребенок обладал поразительными возможностями. Если отец был ему известен и признавал ребенка, как своего, последний мог по достижении совершеннолетия перейти в дом отца и продолжать его дело. Имел он так же право уйти из дома и выбрать себе совершенно другую жизнь — родители не могли препятствовать ему в этом. Часто бывало, впрочем, что свободнорожденный сын признавал отцом своего отчима — и тогда, опять-таки, терял свое право свободорожденности, приобретая права наследника. Как бы то ни было, свободнорожденными было подавляющее большинство путешественников, ученых, изобретателей, поэтов и просто искателей приключений — то есть, по сути, именно они в итоге были двигателем глобального прогресса.