Беттина Белитц - Поцелуй шипов

Я должна была плакать и бушевать; то, что я только что увидела, должно было уничтожить меня. Я должна была бить себя в грудь, как скорбящая женщина, потому что предчувствовала, что это единственный путь справится с такой болью, вместо того, чтобы тихо и молча зарыться в неё и терпеливо ждать, пока она пройдёт.

Но ничего подобного не случилось. Я очень хорошо понимала, что произошло, и ни одной секунды не сомневалась в том, что то, что я пережила — правда. Но я была не в состояние представить себе последствия. Я могла думать только о нескольких следующих часах, а не о завтрашнем или послезавтрашнем дне, не обо всех тех неделях и месяцах, когда мне придётся жить без него, с ужасной уверенностью в том, что я подарила его убийце всю свою привязанность, а оставшуюся часть мира забыла.

Его я тоже забыла. Моего отца. С такой виной никто не сможет жить.

Но этих последствий ещё не было в моей голове; всегда, когда я пыталась представить их себе, мои мысли разлетались на тысячу крошечных осколков, которые больше невозможно было прочитать.

Значит вот что делает смерть любимого человека нестерпимой — будущее? Страх жить без него, день за днём, час за часом? Это вовсе не сама скорбь, а страх перед ней, страх перед нескончаемой потеряй?

Но для меня в этот момент были важны другие вопросы; также ещё добавилась голая ненависть, внезапно пронзившая мой живот и пробудившая во мне потребность выразить её словами и бросить предателю, как камень в лицо, который убьёт его или по крайней мере заставят понять, что он сделал. Я уже начала формулировать и обосновывать мои обвинения, аргументов у меня было предостаточно, столько, сколько песчинок у моря, но я точно также хорошо понимала, что ни один из них не возымеет не малейшего эффекта. Для него это будут только плаксивые, бесполезные разглагольствования маленькой девочки.

Он обманывал и лгал, с самого начала он играл со мной, бесхарактерно и не испытывая никаких уколов совести. Он даже поехал со мной на место казни, там, где кровь моего отца ещё смачивала скалы и рассказывал, как же прекрасен мир, льстил самому себе сагами и легендами.

Или он вовсе не осознавал, что сделал? Больше не помнил, что такое любовь к родителям? Внезапно я вспомнила, как равнодушно он говорил о своих родителях; для него было лишь важно идти своей дорогой, жить вечно. Очевидно ему было легче-легко оставить их в неведении о том, что он не погиб на войне, что остался жив.

О, да ещё эти пацифистские речи, что он изрекал… Он не хотел ползать в грязи и без разбора убивать людей только потому, что ему приказал это кто-то посторонний… Нет, нельзя размышлять над этим дальше, теряться в деталях, каждая из которых, наполненный разъедающей жидкостью снаряд, который был предназначен не для него, а для меня, потому что я, день и ночь, больше ничего другого не делала, а только мечтала о нём, посвящая ему все мои фантазии и желания.

— Почему? Почему он так поступил? Папа ведь ничего ему не сделал, почему он убил его?

— Потому что не терпит никого, кто находится между двумя мирами. Он диктатор, единственный и первый, существующий когда-либо между нами. По крайней мере считает себя таковым. Твой отец сопротивлялся, не хотел переходить на нашу сторону, сопротивлялся даже под большим давлением. Он хотел сохранить в себе человечность. Он был последний своего рода. Всех остальных Анжело уже либо казнил, либо заставил закончить метаморфозу. В любом случае их было немного.

Последний своего рода… Полукровок больше не существует. Папа был последним полукровкой. Список стал излишнем, но он существовал, значит и в этом пункте: ложь, ничего, кроме лжи. Заливал, что папа добровольно стал Маром…

Кто не становился, того казнили.

— Он ведь мог заставить его принять метаморфозу, почему не сделал этого? — Я удивлялась тому, каким твёрдым был мой голос, и что я могла формулировать вопросы до конца. Должно быть это благодаря тому, что со мной сделал Морфий, чтобы мне было легче вынести это.

— Он хочет собрать вокруг себя только покорных слуг. Заставить твоего отца было бы слишком большим риском. Сама метаморфоза потеряла свою силу. Легче убить тех, кто её не хочет, а полагаться на тех, кто принимает её добровольно или даже просит о ней. Потому что они будут благодарны и сделают всё, что нужно, чтобы сделать вечность приятной и сытной.

Да. Так как это почти сделала я. Я могла представить себе вечность только вместе с Анжело, без него — нет. Она была связана с ним, не существовало бесконечности, в которой я не находилась бы рядом. Я думала, что та самая для него, единственная. Что-то необыкновенное.

Я как раз смогла стоять более-менее устойчиво и самостоятельно, как в моей голове вновь пронеслись образы. Снова и снова мне приходилось смотреть на смерть моего отца. Как же я смогу когда-нибудь снова смеяться?

Я задавалась вопросом, почему Морфий остался таким спокойным, когда наблюдал за казнью. Никакого внутреннего вопля, никакого волнения, никакой печали. И всё-таки в нём чувствовалось такое несчастье, которое было горче и мучительнее, чем может быть самый сильный испуг — несчастье из-за длившейся больше двух тысяч лет жизни. Две тысячи лет… почему он тогда ничего не предпринял, а только взял дело в свои руки? Сердце папы ещё билось! Он должен был спасти его!

— Ты трус! — прошептала я. — Почему ты позволил ему умереть? Почему уступил Анжело? Ты только наблюдал…

— Он уже принял капсулу. Мы оба знали, что этот день придёт.

— Какую капсулу? — У меня пробежала по позвоночнику горячая, болезненная дрожь.

— Яд. Яд и сильные болеутоляющие медикаменты. Лишь его разум оставался ясным, однако он не испытывал никакой боли. Он принял её, прежде чем Анжело мог покончить с его жизнью. Анжело только думает, что убил его сам. По крайней мере небольшая победа.

— У него был яд…

— Он был лекарем, моё дитя. Было бы глупо, даже легкомысленно, заранее не позаботиться обо всём. И он устал, очень устал. С тех пор, как ты родилась, он больше не спал — для Мара, само собой разумеющееся, но для полукровки, который остался в сердце человеком, пытка, какую ещё нужно поискать.

— Но он ведь хотел ещё столько много сделать, реализовать столько много планов, — ответила я умоляюще. Он слишком рано ушёл!

— Он попытался бы, если бы ловушка так быстро не захлопнулась. Он всегда пытался. Это стало делом всей его жизни.

Морфий убрал руку с моего плеча. Да, я могла стоять, мой организм оправился и возобновил свою работу. Всё же Морфий оставил свою другую руку при мне, и я была рада, что оставил. Я ещё не хотела отказываться от его защиты.

— Ты не мог всё-таки что-то сделать?

— Я опоздал. Я не знал, что это Анжело присвоил себе всю власть и планировал его убить, хотя существовало мирное соглашение между ним и твои отцом. Мы не можем заглядывать друг к другу в головы. Это возможно только, когда мы похищаем, и если ловим при этом друг друга, то убиваем. Если же не замечаем или замечаем слишком поздно, после этого мы сильно истощены, прежде всего, когда до этого были очень голодны. — Вот почему Морфий не смог сразу забрать формулу… Колин оказался быстрее.