Александр Змушко - Под ногами троллей

До сих пор жил я себе и жил; а тут вдруг понял — струна слишком уж натянулась.

А капитан получил своё сполна.

Ночью всё это было; а прятаться я всегда умел.

Неделю они меня искали, а потом оступились; снялись и ушли на юг — на следующий день их король Освальд и потопил.

Муха противно перебирала лапками, подбираясь к глазу; Аррен, наконец, смахнула её и сказала тихо:

— К ведьме этот базар, Жувр, идём на корабль.

И робко, словно раскалённого железа, коснулась его руки пальцами.

— Я помню, как ты спас меня от пиратов в Сальфессе; помню, как оберегал в Тартааше. Скажи, у меня взгляд… как у той девчонки?

А затем крепко взяла его ладонь и сжала.

Жувр долго молчал.

— А Ведьма её знает, — наконец, хрипло скал он. — Я её ни шиша не помню.

Однако, вернуться на корабль у них не получилось; по дороге они встретили Ласа, который, как всегда, искал что-нибудь для кухни. Он и уговорил их пройтись по рынку.

— Осточертели эти блюда, южные, восточные, — привычно бурчал он. — Надо хоть чего-то родного, королевского попробовать! Эх, сейчас прикуплю свежей рыбки, эх! Картошечки, морковочки! Или вот, вообще — свёклы!

И они покорно шли за ним.

Была у Ласа такая черта: обидишь его — словно обидел большого ребёнка.

Куда деваться?

А на рынке, сказать по правде, было неплохо.

Мух, конечно, было много — эта гадость слеталась на запах свежего мяса и раздавленных фруктов, однако даже мухи были привычные, тутошние: жирные, зеленовато-сизые, ленивые. Не то, что мелкое, нудное комарьё востока или кусачие мошки юга. Торговцы гоняли их, ругались, изредка отмахиваясь здоровенными тесаками — так, что Аррен от испуга пригнулась.

— Вот ведь нечисть, — с душой сказал продавец винограда, и так богато и витиевато послал крылатых негодников в упоительное путешествие, что Аррен заслушалась.

Они брели между лотков, и Лас придирчиво приглядывался то к сельдерею (нет, слишком подвявший), то к бьющей хвостами рыбе в бочках (эта уже надоела), то к сизо-малахитовому укропчику (да, да, вот этого прикупить). Аррен и саму невольно захватила вдумчивость этого «путешествия»: она придирчиво щупала помидоры и ворошила перья лука, выбирая подороднее.

А Аррен знала, что за вкуснейшие блюда может приготовить Лас!

Нежная телятина с горошком, истекающая соком ветчина, благороднейшие антрекоты, тушенная капуста мягкости облаков; хрустящая золотая корочка цыпленка, пирожки с сыром, луковый суп, шпинат и сельдерей!

Миндальные бисквиты и немыслимые в море сливочные торты!

А грог! Лас умел подогревать его со специями, превращая дешёвое пойло в благородный эликсир, пиршество для аристократических желудков!

И все эти шедевры кулинарии он подавал с таким виртуозным изяществом, такой томно-светской «растяжечкой», что им казалось, будто они на подлинном пиру.

— Извольте-ка омлет, — говорил он, и на тарелке оказывалось что-то полупрозрачное, пронзительно-золотое, будто цыплёнок, с маслянистыми ломтиками трюфелей. От него поднимался умопомрачительный аромат иной, великосветской жизни, аромат балов, приёмов и паркетных зал.

Это страшно было даже есть.

И для каждого блюда у него было множество историй — порой смешных, порой пикантных, а порой — и вовсе не предназначенных для ушей невинной девушки. Аррен до сих пор краснела, вспоминая его рассказы про «аппетитные окорочка».

А травяные чаи, излечивающие болезни?

А крохотные цукатные сюрпризы — миниатюрные, на чайной ложке?

Смешливые восторги мимолётных кулинарных удовольствий немало скрашивали часы путешествий…

Наконец, они прикупили: перцы, лук-порей, помидоры, баклажаны и немного индейки; козий сыр и три дюжины яиц.

С каждым шагом Аррен открывала для себя что-то новое, давно забытое родное.

Бурёнки, вымазанные в грязи по пузо; отмахиваются хвостами от настырных кровососов. И выражение морд у них такое невинное, а ресницы длиннющие — заправские кокетки! Облезлая собачонка, которая, при виде Аррен, жалостливо подняла голову, надеясь на снисхождение — и Аррен (вот ведь добрая душа!) — отдала её последний кусочек булки, которую прикупила чуть раньше, и теперь жевала.

Собака обнюхала булку, толкнула её носом, а затем пренебрежительно отвернулась (наверное, решив, что ей вредно сладкое) и свернулась калачиком в тени лотка. Возмущённая Аррен «пфыркнула» от смеха — булку стало жалко, но не поднимать же её теперь из пыли?

Впрочем, спустя мгновение её захватили другие мысли.

Она поймала на себе пристальный взгляд высокого, чернявого паренька; смутилась и отвернулась. По счастью, его скоро скрыла толпа. Охваченная смутным смятением, обнаружив в себе чувства, о которых и не подозревала, Аррен стала вдруг пристальнее присматриваться к здешним девицам: казалось, ей захотелось узнать, как же должна выглядеть женщина. До сих пор она была в каком-то роде «своим парнем», но это ведь не могло тянуться вечно.

Смуглые, полногубые южанки или чёрные дикие островитянки не вызывали у неё чувства сопричастности, желания подражать.

Но здесь — здесь были девушки её народа, её обычаев…

Большая часть встреченных ею девиц были довольно-таки похожи: смуглые и вёрткие, они ввинчивались в толпу, как ужи, юбки липли к мокрым от пота бёдрам, и даже когда они стояли на месте, они нетерпеливо притопывали ножками или быстро-быстро тараторили что-то подружкам, словно выстукивали ритм на деревянных ложках. Наверно, Лев наделил их торопливостью; они не могли ни мига усидеть на месте.

Одни тащили корзины с бельём, другие с фруктами; третьи ругались с купцами на базаре, четвёртые возмущённо втолковывали что-то муженькам. Волосы у них были забраны в платок или под сеточку; носы — с крохотными горбинками, глаза — острые, быстрые.

«Красивы ли они? — подумала Аррен. — И красива ли я?»

Кожа у островитянок была карамельного цвета; а платья, мокрые от пота, облегали, как вторая кожа. Аррен невольно подумала о своих брюках и рубахе; должно быть, она выглядела замухрышкой.

Одежды мужчин тоже были совсем другими — такими, от которых она давно отвыкла: засаленные камзолы, высокие сапоги с ботфортами, пышные шляпы с перьями, треуголки… Порой Аррен ловила на себе их взгляды — тогда её вновь посещало это новое, мучительное чувство — ей отчаянно хотелось нравиться, притягивать взгляды, стащить себя эту старую, пропахшую морем одежду и купить новую — роскошное синее платье с оборками, столь фривольно зауженное на бёдрах и пышное внизу.

Эти чувства заставляли её сердце биться быстрее, подпрыгивать, словно взбалмошного лягушонка, а щёки — краснеть. И в то же время — ей было стыдно, нечеловечески стыдно своего нового открытия, своей новой «я» — стыдно перед матросами, с которыми она плавала почти два года, и которые привыкли её оберегать; матросам, считающим её своим «воробушком».