Александр Змушко - Под ногами троллей

Да, был Пьерш, да…

Но с ним всё было так невинно-правильно, так порядочно, так по-детски, так наивно… С тех пор Аррен видела слишком многое, чтобы остаться всё той же, растерянной, маленькой девочкой, впервые ступившей на борт «Клыка Льва». Они играли с Пьершем в любовь — и даже верили в неё, как актёры в кукольном театре верят в свои пьесы. Наверно, иначе и нельзя: жизнь подкидывает нам сценарий, и между нами распределены роли…

Но вот спектакль закончился — и в какое-то мгновение они вдруг поняли: между ними не было ничего.

Но теперь — именно теперь! — Аррен впервые захотелось любить по-взрослому.

По-настоящему.

Она ещё не вполне понимала, что это значит; не понимала — но ощущала.

«Вот оно, значит, как», — говорила она себе, и сердце горячими рывками ёрзало в груди.

«Вот оно, значит, как», — думала она, и в животе что-то обмирало, застывало, тянуло, отравленной кисловатой сладостью, ощущением пустоты и вкрадчивой, нутряной дрожи. Она уже любила — но не совсем понимала кого; самое её тело, сама душа испытывала бесконечную, неодолимую потребность любить.

Аррен смотрела на синее, с лёгкой прозеленью небо, и небо вызывало у неё беспокойство, как у всех влюблённых. Она смотрела на море, и от моря у неё что-то внутри сжималось. А затем её внимание привлекла до невероятия прозаическая картина — неунывающие сороки на плетне; а рядом — весёлый поросёнок, ещё не подозревающий о своей драматической судьбе. Тягучая пронзительность существования ушла, и Аррен рассмеялась.

Лас покосился на неё, но ничего не сказал.

А у Аррен невольно расползалась улыбка на губах — она-то знала, что старого моряка не терзают такие вещи; он думал королевских колбасках, тартаашских каштанах, феоландских баклажанах, кулебяках с приправами из Джумжайя…

А впрочем, попозже он посетит один из домов терпимости — Аррен уже была взрослой девочкой и знала, как это делается.

И вот ещё — к слову сказать, что было странно в Ласе: он почти никогда не ел своих блюд. И тощим был — ну не совсем тощим, сухощавым: плечи широкие, а жира — ни капли. Он всё пробовал, облизывался, вдыхал аромат. И — не ел. Почти никогда своих блюд не ел…

А Аррен вдруг с отчаянной весенней пронзительностью поняла, что любит их всех.

Как же она их всех любит…

Жувра, с его страшным прошлым и вечно угрюмой физиономией; Боргольда — страшноватого, кряжистого, развалистого; Фошварда — надёжного и холодного; и даже Пьерша — да, любит, но совсем не так, как думала ранее — а скорее, как брата, старшего и бестолкового…

Она давно не могла себя представить без «Клыка Льва»; без этого моря, пронзительного и синего… Без облаков, что бежали по небу испуганными зайцами; без волн, что нежно качали корабль в солёной колыбели.

«Я люблю их», — сказала себе Аррен, и бесконечный покой снизошёл на неё: казалось, ничто больше не может нарушить безмятежную тишь её сердца.

Базар расползся почти на весь небольшой городок, втиснутый между невысокими, но обрывистыми скалами. Следуя за носом Ласа, они забрались в невероятную тьмутаракань. Дома были хлипкими, многие пустовали; зато прямо на улочках сдобные бабки торговали редкостным заморским фруктом — кукурузой.

Попадались и моряки — пахнущие морем, перцем, табаком, с золочёными пуговицами в форме львов, с сапогами, посеребрёными солью. Домишки подступали к самому морю — уже не обрывистому, как у Башни, а пологому, с жёстким морским песком, перемешанным с галькой, и редкой щёткой сухой травы. По дороге Лас купил Аррен черешни — толстой, рубиново-красной, расползающейся в пальцах. Она щёлкала её как семечки, сплёвывая в пыль.

Аррен показалось, будто здесь, в бедняцком квартале, городок похудел, осунулся, будто некогда цветущая, полнокровная женщина, что некогда переболела страшной чумной болезнью, и ныне — от неё осталась лишь жалкая тень с пятнами на лице, с жалобными глазами уличных оборванцев…

Порой попадались одряхлевшие, напоминающие развалины моряки с пунцово-алыми носами — от них пахло дорогущей малагой; порой — тощие, как скелеты, мальчишки…

— Знаешь, — вдруг сказал Жувр, — нам бы поосторожнее. Это вам не Зелёные Острова. Здесь полным-полно швали, — он неприятно улыбнулся, — навроде меня.

Аррен будто вдруг очнулась — и поняла, что некоторые из людей, что попадались им в переулочках, отнюдь не производили впечатления добропорядочных граждан; у них были колючие, острые глаза, какая-то особая небрежность в походке — и выглядели они очень, очень опасными.

— Да, и впрямь, — ответил Лас. — Надо бы нам… на корабль… шибче.

Он, будто невзначай, коснулся пальцами рукояти ножа; кустистые брови сдвинулись.

— Увлёкся, — признался он. — Старый стал.

На миг он призадумался, а затем решил:

— А ну-ка, Жувр… я и Аррен снедь понесём; а ты следи.

Бывший пират коротко кивнул; в его походке появилось что-то кошачье, а на губах заиграла недобрая улыбка.

Но засады они всё-таки не углядели.

Стрела с глухим стуком ударила Ласа в спину, и прошила насквозь — хищное железное остриё, разорвав рубашку, выглянуло из груди. Сила удара швырнула его вперёд — на колени, в пыль. Треснули о землю набитые битком корзины; с жалобным треском, они лопнули, и любовно выбранная снедь покатилась в пыль.

Вторая стрела чиркнула Жувра по плечу — тот, внезапно гибким, гнутким движением пригнулся, метнул куда-то нож — из-за дома донёсся вскрик.

Но Аррен не смотрела.

Она смотрела на лицо Ласа — растерянное, какое-то по-ребячьи удивлённое — и на то, как по его рубашке медленно расплывалось алое пятно.

И Аррен вдруг с леденящей ясностью поняла — больше не будет обедов в кают-компании, шутливых тостов и скабрезных шуток, умопомрачительно вкусного печенья и дрожащего апельсинового желе…

Лас широко открыл рот — он попытался вздохнуть, как выброшенная на берег рыба, а затем нелепо дёрнулся, повалился на бок, и застыл. Лицо его так и замерло в детской обиде.

А яблочки всё катились и катились, по дороге — спелые, золотые…

Дорожная пыль набрякала красным.

Глаза Аррен застили слёзы — но она ещё успела увидеть, как Жувр отбивается от двоих — они были одеты в драные полосатые хараанские халаты. Отбивается умело, ловко, с каким-то звериным ожесточением.

И, кажется, что-то ей кричит.

А затем её схватили за руку.

Она отбивалась, как дикий зверь — лягалась, кусалась, извивалась, как бешеная. Выла, орала, словно с неё живьём сдирали кожу. Наконец, её ударили кулаком под дых — она задохнулась, внутренности скрутило. Её протащили куда-то далеко — волокли безвольно, как куль с тряпьём. Девушка перестала сопротивляться, и только плакала — перед глазами всё ещё стояло лицо Ласа.