Сергей Васильев - Цика [СИ]

Канъюн прерывисто вздохнула и неуверенно шагнула вперед. Как тут укрытие найти? Как тут вообще жить можно? Нельзя останавливаться — догонят проклятые. Идти надо, может, что и встретит по пути.

Пространство не было совсем уж плоским — кое-где возвышались пригорки, на которые Канъюн обязательно взбиралась, чтобы оглядеться. В один из таких подъемов она заметила какие-то повозки и людей, идущих рядом с ними, отбрасывающих длинные синие тени. Двигались они медленно, слышны были резкие непонятные голоса, скрип колес, ржание коней.

Канъюн остановилась на их пути и решила подождать. Дойдут — поговорим, может, что и посоветуют. В этом месте трава почему-то не росла так обильно. Между редкими пучками серыми проплешинами выглядывала твердая земля. Поэтому они увидели друг друга загодя, еще не подойти вплотную.

Канъюн они показались обыкновенными людьми, разве что более загорелыми. Да одежда непривычная — длинные цветастые юбки, платки, наброшенные на плечи и свисавшие до земли. Им она, наверно, тоже казалась странной в наряде эльфа. Только сменить его невозможно было.

Люди молчали. Ждали, видимо, что она им скажет. Уж она скажет. Если сможет на общий перейти. А то после эльфийского этого, никакой другой не выговаривается — крепко вдолбили. Канъюн сделала усилие над собой и заплетающимся языком с ужасным эльфийским акцентом, от которого самой тошно было, сказала:

— Здравствуйте, уважаемые! Куда путь держите?

Уважаемые не спешили отвечать, как-то странно посматривали на девушку. Наконец, из глубины, кто — было не видно, раздался мужской сиплый голос:

— Ты кто такая? Что делаешь здесь?

Акцент был даже хуже, чем у Канъюн. Она поморщилась.

— Странница я. А еще целительница. Зовут — Канъюн, — настоящее свое имя она поостереглась назвать — мало ли, выдадут.

По первому ряду, сплошь состоявшему из женщин, прошло неясное шевеление, отозвавшееся в задних рядах мужскими голосами и звяканьем конской упряжи.

— Так куда ж путь держишь? — тот же голос.

— Иду — куда глаза глядят, нигде не останавливаюсь. Потому, как жизнь моя — дорога.

Сквозь первый ряд вышел мужчина, раздвинув женщин. На его плечах тоже лежал платок до земли, что показалось Канъюн несколько странным. Но у каждого народа — свои обычаи, и не встречному-поперечному их осуждать.

Канъюн сделала шаг навстречу мужчине. Вообще, интересные платки у них — вроде как из перышек, каждое по цвету подобрано, лежат ровнехонько и живыми выглядят…

Девушка вдруг с каким-то ужасом и трепетом осознала, что платок, лежащий на плечах мужчины, как-то приподнимается, расправляется, раскидывается вширь и взметывается над головой громадными распахнутыми иссиня-черными крыльями. Канъюн отшатнулась даже — настолько изумительным это было. Чуть приглядевшись, она поняла, что точно такие же крылья, а совсем не платки, были у всех, стоящих перед нею. Да, это были простые, совсем обычные люди, пусть и в непривычной одежде. И только крылья делали их чем-то особенным.

— Кто вы? — голос Канъюн дрогнул, чего она за собой представить не могла.

— Ромалы мы. Так мы себя зовем.

— Но почему вы ТАКИЕ??

Мужчина сложил крылья. Пыль, поднятая воздушным потоком, ударила Канъюн в лицо, отчего та прикрыла глаза.

— Раньше мы были птицами… — сказал он.

Заметив неподдельный интерес Канъюн, мужчина что-то крикнул своим людям, и те рассыпались, негромко переговариваясь, выводя лошадей, запряженных в кибитки, доставая какую-то утварь и расчищая площадку от редкой травы.

— Становище устраивать будем, — сказал старший.

Что он — старший, Канъюн сообразила. Хотя остальные и называли его на своем языке — «баро», именем это не казалось. Ромалы поставили шатры, на чистой земле разожгли костры — ночь уже подступала.

— Останешься на ночь? — спросил старший у Канъюн, — ты, вроде, не торопишься.

— Останусь, — Канъюн присела рядом со старшим — туда, куда он показал.

— Вижу, знать хочешь о нас, — продолжил он, — как все соберутся — я расскажу. Для всех напомнить не мешает.

Костер освещал только лицо старшего, все остальные стояли за кругом света, и Канъюн вместе со всеми. Стоять было стеснительно, люди-птицы давили на нее своей необычностью. Она даже не слышала про таких, а повидала она много.

— Гордыми птицами мы были. Всё небо было нашим, и не было путей, закрытых для нас. Редко спускались мы на землю — ничего не привлекало там. Но однажды спустились себе на горе. Празднество было у птиц. Раздавались подарки среди гостей, всех привечал радушный хозяин. И мы вошли туда. И прельстили многих яства необычайные, диковины чудесные и блеск золота, которым осыпано всё вокруг было. Надели на себя то золото и покрывала заморские и остались праздновать. Утратили волю мы. Золото глаза замутило, разум пленило. Перестали мы быть свободными. Только вождь не сдался. Звал он людей своих вернуться в небо, но не слушали его. А если слушали — не понимали. Тогда сказал он: «Не бывать вам более птицами! Не летать свободными в небе ясном!» Взлетел в последний раз, да разбился о камни перед народом своим. Поняли мы — чего лишились, но поздно было. Свершилось по слову предсмертному. Взлететь хотели — но тянуло вниз золото. Ни один не смог. Перестали быть мы птицами и превратились в подобия людей, но с крыльями. И ушли мы с празднества. Долго уже идем, конца краю не видно этому. Хотим снова птицами стать. Но крылья наши тают. Всё больше мы люди, всё меньше — птицы. Никто не поможет нам, чтоб обрести былое. Только мы сами в силах сделать это. Не один мир уж прошли, да только нигде не нашли пристанища. Видно судьба такая — вечно скитаться по чужой земле…

Канъюн смотрела на поникшие лица ромалов, и было ей горько и обидно за них. Что смогли променять свободу на золото, что утратили себя и бродят неприкаянными по свету. Опадут перья у них, исчезнут крылья, и станут они простыми людьми, не знающими дома своего. Не завидная участь. Горькая судьба.

Канъюн, наплевав на все условности, подошла к старшему, наклонилась к его лицу и свистящим шепотом — горло перехватило — сказала:

— Я сделаю. Обещаю. Вы станете вновь свободными.

Знала, что не нужно подходить. Да жаль его — лежит, кровью истекает. И одежда не наша. Ну, что не наша — то не главное. Вот только новая она. Совсем новая. Не бывает такой.

Цика внимательно разглядывала человека на земле, медля с помощью. Исцелять она умела, да всё по мелочи — кровь остановить там, дыхание облегчить, коли кашель донимает или горло болит. Только видно, что рана большая — много крови потерял. Пыль рядом с ним почернела, а одежда золотым шитьем блестит — чистая. Это Цику удивляло и настораживало больше всего. И привлекало.