Мэгги Стивотер - Воронята

В его голове сосуществовали два сюжета. Один реальный: оса карабкается по деревяшке, не имея никакого представления о том, что он стоит рядом. Второй ложный, всего лишь возможность: оса взвивается в воздух, находит кожу Ганси и вонзает в нее жало, которое благодаря его аллергии оказывается смертоносным оружием.

Когда-то, давным-давно, по его коже ползали шершни, и их крылышки трепетали, даже когда его сердце остановилось.

В горле у него встал тугой комок.

— Ганси!

Голос Ронана, раздавшийся у него за спиной, прозвучал так странно, что Ганси не сразу узнал его. Он не обернулся. Оса расправила крылышки и, похоже, собиралась взлететь.

— Ну, старина! — воскликнул Ронан. Потом послышались три очень быстрых, почти неразличимых шага, пол скрипнул, словно раздался выстрел, и у Ганси из руки выхватили туфлю. Ронан оттолкнул его в сторону и ударил подошвой туфли по окну с такой силой, что, казалось, мог высадить и стекло. Когда безжизненное тельце осы свалилось на пол, Ронан отыскал его в темноте, и раздавил еще раз.

— Ну, старина… — повторил Ронан. — Ты что, совсем дурак?

Ганси не знал, как описать свои ощущения, когда он видел, что смерть ползет в нескольких дюймах от него, знал, что через несколько секунд может превратиться из «многообещающего ученика» в «медицина здесь бессильна». Он повернулся к Ронану, который картинно держал осу за сломанное крылышко, чтобы Ганси случайно не наступил на нее.

— Что тебе было нужно? — спросил Ганси.

— Что? — удивился Ронан.

— Ты же вышел зачем-то.

Ронан бросил крохотный трупик в корзину для мусора, стоявшую у стола. Корзина была переполнена смятыми бумажками, и оса вывалилась наружу, так что ему пришлось наклониться и подыскать ей место получше.

— Я уже и не помню.

Ганси стоял и ждал, когда же Ронан скажет что-нибудь еще. Ронан еще немного помахал убитой осой, и когда наконец снова заговорил, то не поднял глаз на Ганси.

— Правда, что ты уезжаешь с Парришем?

Такого вопроса Ганси совсем не ожидал. И не знал толком, что сказать, чтобы не расстроить Ронана. Лгать ему он не мог.

— Скажи сначала, что ты слышал, а я скажу, где правда, а где нет.

— Ноа сказал мне, что ты уезжаешь и Парриш едет с тобой.

Ганси уловил в его голосе нотку ревности и потому ответил холоднее, чем мог бы. Он старался не играть в любимчиков.

— А что еще Ноа должен был сказать?

Ронан с видимым усилием шагнул назад, стараясь взять себя в руки. Никто из братьев не любил демонстрировать никаких проявлений, кроме намеренных, даже если эти намерения были жестокими. Вместо ответа на вопрос он спросил:

— Ты не хочешь, чтобы я тоже поехал?

У Ганси что-то сжалось в груди.

— Я взял бы с собой всех вас.

Лунный свет превратил лицо Ронана в странный барельеф, суровый портрет, исполненный скульптором, забывшим вложить в свою работу сострадание. Ронан проделал свой «вздох курильщика», с силой вобрав воздух ноздрями и медленно выпустив его сквозь решетку зубов.

Выдержав паузу, он произнес:

— Еще одна ночь. Что-то такое…

На этих словах он осекся и ничего больше не сказал. Такие остановки у Ганси ассоциировались с тайнами и угрызениями совести. Такие остановки случаются, когда ты подвигаешь сознание признаться, но рот в конце концов предает тебя.

— Что?

Ронан пробормотал что-то невнятное. Качнул зачем-то мусорную корзину.

— Так, что за «что», Ронан?

— Все эти штучки с Лесопилкой, и гадалкой, и только что с Ноа; и мне просто кажется, что приближается что-то странное.

Ганси не удалось скрыть раздражения.

— От «странного» мне нет никакого толку. Я не знаю, что значит «странное».

— Я и сам не знаю, старина. Да, со стороны это похоже на бред. Даже и не знаю, как тебе ответить. Я имею в виду странное, как твой голос на диктофоне, — ответил Ронан. — Странное, как дочь гадалки. И все это, похоже, нарастает. Сам не понимаю, что я говорю. Я думал, что хоть ты-то мне поверишь.

— Я даже не знаю, во что ты призываешь меня поверить.

— Оно начинается, старина, — сказал Ронан.

Ганси скрестил руки на груди. Ему было хорошо видно черное крылышко мертвой осы, втиснутой среди скомканных бумажек. Он ждал от Ронана продолжения, но тот лишь сказал:

— Если я еще раз увижу, что ты разглядываешь осу, я позволю ей убить тебя. Пошло бы оно все…

Не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел в свою комнату.

Ганси медленно поднял свою туфлю, которая валялась там, где бросил ее Ронан. Выпрямившись, он обнаружил, что Ноа покинул свою комнату и стоит рядом с ним. Его озабоченный взгляд перескочил с Ганси на мусорную корзину. Трупик осы скользнул на пару дюймов ниже, но его все еще можно было разглядеть.

— В чем дело? — спросил Ганси. Что-то во встревоженном лице Ноа напомнило ему об окружавших его испуганных лицах, о шершнях, облепивших его, о голубом, как смерть, небе над ним. Когда-то, давным-давно, ему выпал еще один шанс, и со временем бремя необходимости оправдать его делалось все тяжелее.

Он отвернулся от Ноа к застекленной стене. Даже сейчас Ганси казалось, что он способен ощутить давящее присутствие ближних гор, будто пространство, отделяющее его от них, было чем-то вещественным. Это ощущение было столь же мучительным, как и мысленные видения спящего лика Глендура.

Ронан был прав. Что-то нарастало. Пусть он не нашел линии или сердцевины линии, но что-то происходило, что-то начиналось.

— Не выбрасывай ее, — сказал Ноа.

Через несколько дней Блю проснулась задолго до рассвета.

В ее комнате лежали, путаясь между собой, тени от горевшей в коридоре лампочки. Как это случалось каждую ночь после гадания, едва лишь сон ослабил свою хватку, в ее голове забурлили мысли об элегантных чертах лица Адама и воспоминания о склоненной голове Ганси. Блю помимо воли продолжала вновь и вновь проигрывать про себя тот противоречивый эпизод. Неожиданно резкую реакцию Каллы на собственный язык общения Ронана, Адама и Ганси, тот факт, что Ганси оказался не просто духом с дороги мертвых. Но дело было не только в том, что эти мальчики занимали ее внимание, хотя, как ни печально, теперь оставалось мало надежды на то, что Адам когда-нибудь позвонит ей. Нет, больше всего ее тревожила мысль о том, что мать что-то запретила ей. Это терзало ее как ошейник.

Блю отбросила одеяло. Она решила встать.

Она испытывала тоскливую нежность к диковатой архитектуре дома 300 по Фокс-вей; это было скорее нечто вроде равнодушной привязанности, порожденной ностальгией, нежели какое-то настоящее чувство. Но отношение к дворику, располагавшемуся за домом, было очень противоречивым. Весь двор накрывал огромный бук. Его красивая идеально симметричная крона, раскинувшаяся от одного забора до другого, была настолько густа, что даже самый жаркий летний день окрашивала в бледно-зеленоватый цвет. Сквозь листья мог пробиться лишь самый сильный ливень. Блю хранила множество воспоминаний о том, как стояла подле могучего гладкого ствола во время дождя, слушала, как капли барабанили по лиственной кровле, не достигая земли. Стоя под буком, она сама почти ощущала себя буком, ощущала, как дождь скатывается с ее листьев и коры, такой же гладкой, как соприкасавшаяся с нею ее собственная кожа.