Сергей Тимофеев - Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... [CИ]

Алешке же некогда назад смотреть, на дело своих рук, - или чего там, - любоваться. Он быстрей к Почайне подался. Разоблачился, пристроил к седлу наряд свой, и дунул вдоль ручья, коня не сдерживая, обратно к Киеву. В город с обратной стороны, по Боричеву увозу, добирался, чтоб, коли чего, на него не подумали. С версту до ворот городских пешком шел, с конем в поводу. И сразу к Хорту направился, шкуру с рогами возвращать да ответ держать.

Тот на крыльце стоял. Хоть и делал вид, будто ни к чему ему Алешкино возвращение, ан не утерпел. Как только завидел - подхватил ведро, и вроде как к колодцу идет, а на самом деле - к молодцу.

- Ну, как съездил? - спрашивает, а самого, - за семь верст видать, - любопытство так и распирает.

- Хотелось лося, ан не удалося, - подмигнул Алешка. - Пошли, что ли, расскажу, как было.

Хозяин про ведро забыл. То есть, в горницу его с собой прихватил, поставил на лавку рядом с собой, слушать изготовился.

Пока Алешка рассказывал, пока то, пока се, тут уж и солнышко скрылось. Пора дружиннику в избу свою, что возле палат княжеских, возвращаться, ан Хорт за ним увязался. Как же, чем все там закончилось, ни одному, ни другому не ведомо. А узнать хочется. Народ-то киевский, должно быть, уж все прознал.

Кто бы сомневался!.. Не успели Алешка с Хортом отойти от избы, как завидели двух горожан, оживленно размахивавших руками. Судя по тому, что каждый старался перебить другого, разговор шел о чем-то важном. Они невольно прислушались.

- ...говорю тебе, на него можно было ловить сома, - говорил один, - с него одних пиявиц сняли ведер десять... А сомы, они страсть как пиявиц любят...

- ...брешут, как есть брешут! - уверял другой. - Откуда там было пиявицам взяться, когда с него травы столько содрали, моей корове столько бы на месяц хватило, ежели б она, окаянная, жрала, что дают. Не поверишь, привез давеча ввечеру укос с-под стены, а она голову воротит. Зверобоя, вишь, много оказалось, а мне и выбрать как-то недосуг...

- О чем это вы, братцы? - остановился было Алешка, но горожане сразу замолчали, искоса глянули на спрашивавшего, повернулись к нему спиной и заспешили прочь.

- Ты ж при оружии, в доспехе, - пояснил ему Хорт в ответ на недоуменный взгляд. - Мало ли что?.. От дружинников княжеских завсегда лучше подальше держаться. В особенности, коли случилось чего. А случиться-то оно, судя по всему, случилось... - задумчиво пробормотал он. - Пошли. У своих узнаем.

Не обращая более внимания на горожан, замолкавших при их приближении, они добрались до княжьего двора, где и узнали, отчего опаска уста запечатывала. Князь строго-настрого повелел в тайне случившееся держать, ан на всяк роток не накинешь платок. Кто-то слово обронил, кто-то два, и вот уже всему Киеву известна оказия с богатырем степным, мало того, во всех подробностях, - еще и с прибавлениями...

Крепко Тугоркан в болотину влетел. Окатило его жижей смрадною, облепило травой ядовито-зеленою, был человек - стал чудище. Самому выбраться никак - стоит пошевелиться, только глубже проседает, с коня не слезть, ухватиться не за что, разве и остается, что на языке своем чудном выговаривать да на помощь звать. Оно, конечно, соромно, богатырю - и на помощь кликать, ан в болотине тухлой живота лишиться - тоже невесть какой подвиг.

А охоте каково, которая на зов подоспела? Торчит кочка зеленая посреди жижи мутной, и ругается самым непотребным образом. То есть слов-то не понятно, что ругается, зато по смыслу вполне даже очевидно. Толмач так перетолмачил, что будто князя кочка винит. Слуги его, мол, нарочно зверя, особым образом обученного, через дорогу выпустили, чтобы дело вот эдаким вот образом повернулось. Грозится. Мол, как только выберется, тут-то всем и несдобровать. Ну, князя тоже за живое взяло. Не стал напраслину терпеть. Пусть, говорит, коли несдобровать, там и остается, даром что гость. По дури своей в беде оказался, а другим пеняет. Глаза потерял, как за зверем погнался. Лаются это они через толмача, и того не видят, как остальные за животы ухватились. Потому - вылезли на кочку неподалеку от степняка две лягвы, и ну одна на другую голосить. Князь с Тугорканом голосят, и эти заливаются. И так это потешно у них выходит, будто передразнивают. Только кто кого - не понятно.

Сколько там прошло - видит степняк, у него уже конь утопать начал. Тут уж не до злобствования. Разом присмирел. Накидали ему веревок, всем миром, можно сказать, тянули. Хоть и намаялись здорово, и кое-кто из гридней, пока тащили, в ту же топь угодил, а все-таки добыли. В грязи весь, в траве, в живности всякой, - болотник, а не человек. Куда такому в палаты? На Почайну подались, так он в воду вперся и стоит, ждет, пока с него водой всю гадость не смоет. Смыть-то смыло, ан дух остался. Они смерть как мыться не любят, степняки-то. От них конем верст за десять прет...

Ну, это Алешка и сам приметить успел, возле дверей стоя. Как ветерком с окна в сторону двери через стол повеет, так ровно не княжеские палаты, - хлев сторожишь. И закопошилось тут у него в голове что-то, пока не совсем ясное, сызнова созорничать, коли супостат непонятливым окажется, коли в толк не возьмет, что засиделся он в Киеве гостем незваным. Потому, наверное, закопошилось, что задумка его хоть и удалась, ан не совсем. Наложил князь запрет строгий на разговоры досужие о приключившемся, что, мол, кто попусту болтать будет, тому язык без надобности. И так вышло: шушукаются люди промеж себя тихонечко, посмеиваются в избах, за печь спрятавшись, а чтоб в открытую - себе дороже. Позорище же, оно только тогда силу имеет, коли в открытую, да в полный голос...

Прошло несколько дней, а в палатах княжеских ничего не поменялось. Тугоркан, ровно и не было ничего, жрет-пьет за пятерых, похваляется за десятерых. Так и высматривает, кто бы хоть словом, хоть взглядом выказал ему непочтение свое, тут-то он себя во всей красе и выкажет. В бараний рог согнет, в порошок сотрет, на одну ладонь посадит, другой прихлопнет - только мокрое место и останется. Ан дурных-то нема, голову подставлять. Даже богатыри княжеские, и те - одно название. Удаль - хорошо, только ведь и осторожность не помешает. Зачем в берлогу медвежью лезть, коли совладать со зверем никакой надежды нет?

И так это Алешке гадко становится, не описать. Он, как сменят его, сразу к Хорту бежит. Невмоготу ему в палатах княжеских, душно. Не так ему служба мнилась, когда вместо подвигов богатырских за столами пиршественными доглядывать приходится.

Сидят они с Хортом как-то на крылечке, тоскливо Алешке, хоть волком вой. Костерит почем зря Тугоркана: и чтоб ему сквозь землю провалиться, и чтоб его подняло да шлепнуло, и чтоб...

- ...баба обдериха за себя сосватала, - добродушно пробормотал Хорт.

Осекся Алешка на полуслове.