Сергей Тимофеев - Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... [CИ]

Наконец, изготовившись, повелел Алешка растапливать. Девок теремных с вениками послали дорогу от крыльца до бани мести. Не потому, чтоб от этого прок какой был, а для видимости почести гостю. Те метут, песни поют, - заслушаешься. Разодетые, разрумяненные, жаль только, в темноте того не видно.

Дождался Алешка, как вызвездило, сказал - можно степняка вести. Сам внутри прохаживается. Слышит, идут. Только было изготовился, распахнулась дверь, и прется этот самый Тугарин во всей своей красе, то есть в полном доспехе и при оружии. Оторопели оба. Смотрят один на другого, рты разинувши, с глазами, что твои блины. Степняк, - ему не сказали, что ли? - почетной встречи ожидает, а тут - только Алешка, из всей одежды у которого, кроме веника, нет ничего. Алешка же - и откуда такое чудо выискалось, в баню одетым прется? Сунулся к толмачу, - он из-за плеча хозяйского выглядывает, - тот и говорит, что, мол, все честь по чести разъяснил. Что, мол, здесь, как у них в Степи, моются иногда. Того не учел, что степняки, они же в реку целиком погружаются, даже вместе с конем...

- Вот только коня здесь еще и не хватало, - буркнул Алешка. - На том спасибо, что пешего привел... Ты ему по-человечески скажи, доходчиво. И что одежонку его никто не украдет, пусть не беспокоится. А то, может, он по себе о других судит... Нет, - тут же спохватился, - этого как раз говорить ему не надо. То есть, про одежду скажи, а про себя не надо...

Залепетал толмач, и видит Алешка, у Тугарина этого глаза каждый как блин были, а стали как по два.

- Еще про то растолкуй, обычай этот древний, предками нашими завещанный. Коли хочет при своих летах молодость вернуть, милости просим обычаю следовать не прекословя. Что скажу, то пусть и делает. Коли же чем недоволен останется, так вот он я, весь перед ним. Никуда не денусь. Наградить захочет, - спасибо скажу, покарать - и то приму.

Видит Алешка, толмачат степняку, а тот все одно сомневается. Подвох ищет. Привык у себя в Степи к жизни коварной. Что жизнь в Степи коварная, это Хорт сказывал. Он, правда, и сам толком не знает, однако врать не станет. Отошел в сторонку, махнул веником. Смотри, мол. Никого тут кроме меня нету. Да и из оружия - только веник. Что ж ты за богатырь такой, коли голого с веником боишься? А тот, на самом деле, если и боится, то колдовства какого. Он, для верности, толмачу первому велел идти, а сам, даже и раздевшись, нож кривой огромадный прихватил. Пояс повязал, на него нож повесил. Потом все же снял, как глянул. Толмач - за оглоблей спрячется, так и не сыщешь, да и Алешка не шибко в плечах раздался. Посчитал, должно быть, и без ножа, ежели что, пришибет.

Показал ему Алешка, чтоб на верхнюю полку ложился, а сам думает - коня и без коня в баню вперло. И размером, и запахом, и цветом. Шкура у него, небось, за его-то года так выдубилась, ничем не взять. Мог бы в болоте сколько хочешь просидеть, ни пиявкам, ни комарам такую не прокусить. Однако ж натянута, не свисает нигде, и жилы - что твои канаты. Здоровяк, чего уж там.

Толмача на нижнюю полку определил, обмакнул веник в кипяток, зацепил квасу и плеснул на камни раскаленные. Зашипел квас, поднялся терпкий пар, поднялся к пяткам степняка и к загривку пополз. Размахнулся Алешка, и ка-ак шарахнет для начала Тугоркана веником по тому месту, где спина кончается, а ноги начинаются. Только было собрался пошерудить ветвями дубовыми вдоль степняцкого тела, а тот заверещал, соскочил и ка-ак в ответ ахнет Алешку в ухо. То есть ахнул бы, кабы размах был. А так въехал кулаком в стену, мало баню не развалил. Шарахнулся Алешка в сторону, кричит толмачу, чтоб разъяснил, что к чему. Что для молодости надобно, чтобы старая шкура слезла, а новая на ее место наросла. И для того должно степняку лежать смирно, а не драться по поводу и без. Развалит ненароком баню по бревнышку, а тут народ. Как он в таком виде пред народом представится?

Кое-как сообща уговорили Тугоркана не буйствовать, а до поры до времени потерпеть. Алешка даже поначалу толмача веничком ублажил, чтоб на нем показать, что да как. Потом уж за Тугоркана принялся. Старается. Это уж так искони заведено, что жениху с невестой чистыми быть должно. Обдериха, коли это она здесь владычествует, и так чистая, ежели в бане живет. Ну, и степняка в порядок привесть следует. Вдруг да не понравится невесте? От него дух такой идет, впотьмах с конем запросто спутать можно. И запахом, и размером.

Жених этот самый поначалу все соскочить с полка норовил. Особо как первый пар пошел. Заверещал, будто с него кожу сдирают. Ну, Алешка выждал, сколько надобно, потом водичкой ледяной окатил. Тот льда даже и не заметил. Снова кваску на камешки плеснул, снова веничком оприходовал, снова окатил... Видит, притерпелся степняк, и вроде как ему нравиться начало. Чему и удивляться? Выдь на улицу да любого спроси, нравится ли ему в баньке париться? То-то и оно...

Алешка же не только дело свое исполняет, еще и время караулит. Дождался, как ему показалось, подходящего, толмача в предбанник за чем-то послал. Ухватил бадейку с кипятком, плеснул со всего маху за печку, помахал руками степняку, - сейчас, мол, вернусь, - и тоже выскочил. Толкнул толмача в спину, - тот оскользнулся и носом в пол влип, - ухватил бревнышко заготовленное, да дверку-то им и подпер. Упал нарочно, толмача сбил, не дает ему подняться. Пока барахтались, слышит Алешка, началось вовнутрях.

Поначалу ворчанье глухое послышалось. Это, должно быть, баенник разобиженный из-за печки вылез. Потом стихло. Наверное, увидал Тугоркана на полке и диву дается, кто таков. Снова ворчание раздалось. Возня какая-то. Это он, наверное, шкуру драть со степняка примеряется. А тому что? Ему объяснили - старая шкура сойти должна, а новая - нарасти, вот он, небось, и будет терпеть, пока смекнет - неладное что-то деется. Или решит при старой шкуре остаться, потому как обдирание слишком уж невтерпеж станет.

Так и случилось. Сначала все ворчание да ворчание, да возня непонятная, а потом как возопит степняк дурным голосом, как шарахнет внутри что-то обо что-то!.. И пошли плясать, ровно топор продавши...

Баня ходуном заходила, грохот стоит, вопли. Толмач перепугался, кинулся было наружу, спохватился, что кроме естества на нем нет ничего, и под лавку забился. Перепугался, даже наряда своего не увидел, что на лавке лежал. Алешка же на бревно, которым дверь подпер, смотрит и прикидывает. Внутрях-то не на шутку разошлись, бревно это самое того и гляди не удержит. Сунулся было подправить, тут и не выдержало. Шарахнулось в стену напротив, за ним - дверь вынесло, а уж потом - непонятное чего-то. Черное, лохматое, глаза - как плошки. Зато ручищи - такими обедать хорошо. Пару раз к себе угощение подгреб, стол и опустел. Вылетело косматое, грохнулось о стену, взвыло, и - обратно. Алешка глазом моргнуть не успел - степняк вылетел. Ухнул о бревна, свалился, только было подниматься, ан косматое его за ноги ухватило и обратно утянуло. Бадьи вылетели, - в щепки. Полки - тоже. А там, внутри, один другого так потчует, что лучше и не надо. Представил Алешка, - ежели б его так, - и сразу ему прочь на улицу захотелось. Коли б не любопытство, так сразу и сбежал бы. Супротивники же, должно быть, не только носы поправляют, но и об стены один другим колотят. Кто кого ухватил, тот тем и ляпает.