Сергей Тимофеев - Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... [CИ]

Взвалил Тугоркана поверженного на коня его, повез на холм придорожный...

Алешка же в один скок возле ворот киевских очутился. Ни по чем ему, что заметит кто, разговоры пойдут, ему главное - товарища спасти. До избы Оглобли мигом домчался, - разметал ли кого по дороге, нет ли, не до того. Торопится. Все ему кажется, Хорт уже и дышать перестал. Крикнул голосом молодецким хозяина, чтоб двери отпирал, соскочил с коня, подхватил Хорта, в избу тащит. Замешкался хозяин чего-то, не открыл дверей, так пнул, что вышиб, товарища прямо в горнице, на стол уложил. В сени вернулся, ухватил Оглоблю за шиворот, - тот оторопевши стоял, - внутрь втащил. Чуть не носом в стрелы торчащие ткнул. Что хочешь делай, но товарища моего выручи. Сам на лавку сел, смотрит. Зыркнул на него Оглобля, выйди, мол, - кулаком погрозил. Присматривать буду, коли помочь чего надо - помогу, а замечу, не так что-то, мигом пришибу. Пискнуть не успеешь, или как там у вас, знахарей, принято...

Склонился знахарь к Хорту так низко, будто обнюхивает. Каждую стрелку со всех сторон осмотрел, даром что в палец толщиной. Сказал Алешке воды колодезной принесть, тот не пошевелился. Сам сходил. Тряпицу чистую взял, миску с водой в печку сунул, трав каких-то туда накрошив. Снова к столу вернулся. Так руки вытянул, что одна из стрелок промеж ладоней оказалась, только не касается их - это Алешке хорошо видно. Уставился на стрелку и забормотал что-то. Что - не слышно, и слова вроде бы не наши. Глаза кровью налились, на лбу жилки вздулись, того и гляди лопнет. Бормочет это он, и видит Алешка - будто дрогнула стрелка, затрепетала, да и стала потихоньку из раны выпрастываться. Сколько выпросталась, замолчал Оглобля, чашку из печки достал, рядом поставил. Снова руки протянул, забормотал. Опять задрожала, задвигалась стрелка... Вот уже и вся вышла. Держит ее Оглобля, не касаясь, на воздухе, к печке отнес, острие к огню приблизил. Поглядел, хмыкнул довольно, руки развел, дал на пол упасть. У стола смочил тряпицу в чашке, а потом снадобье свое прямо над раной, по капельке, из нее и выдавил.

За вторую стрелку принялся. С ней так же, как и с первой все сделал. Как закончил, к Алешке повернулся.

- Ты что ж это, молодец, - спрашивает, - жить теперь ко мне переберешься? Домой ступай, все одно проку от тебя, как от козла - молока.

- От меня тот прок, что ты дело свое без обмана делал. Потому как знал, доглядают за тобой.

- А я свое дело завсегда без обмана делаю. И мне твой догляд, что снег прошлогодний. У меня, ежели знать хочешь, от таких как ты дюжина средств имеется. Кулаком махнуть не успеешь...

- Не успеешь... - поддразнил его Алешка. - И чем же ты мне, жердь иссохшая, угрозить собрался?..

- А и тем, хотя бы, что у меня змейки послушливые имеются. Вон, одна из них, прямо у тебя под лавкой свернулася. Свистну особым образом, и нету молодца.

Раздвинул Алешка ноги поширше, глянул под лавку, а там и в самом деле змейка свернулась. Да еще какая!.. Серая вся, в два пальца толщиной, а ежели размотать, так локтей пять в длину будет. Алешка никогда змей не жаловал, стороной обходил, а тут - только руку протянуть. Подскочил, как петух с насеста, - и в сторону, к ухвату.

А Оглобля, руки в боки, и хохочет.

- Хорош богатырь, - хохочет, - старой веревки испугался!..

Тьфу ты, и вправду веревка... Дать бы тебе по шее, да связываться неохота... Мало ли чего у него тут и вправду имеется...

- Ступай, ступай, - Оглобля говорит. - Без яду стрелки были. Коли повезет, так и оклемается товарищ твой. Завтра наведайся.

- А коли не повезет?..

- А коли не повезет, так и на заборе собака за седалище укусит. Ступай, сказано, нечего тебе тут делать...

Ушел Алешка. Хоть и хотелось на прощанье Оглоблю треснуть, а так и ушел, не солоно хлебавши. За лучшее рассудил, чтоб не связываться. На улицу вышел, - город, что потревоженный улей гудит. Откуда известно стало, что да как, ан его уже узнавать стали, пальцами тыкают, шушукаются. Ребятня, та вокруг вьется; каждый норовит за что ни попадя дернуть, если уж не за самого Алешку, так хотя бы коня его. Кто удачнее дернул, за меч там, али за щит, - тот, небось, неделю коноводить над прочими будет. Визг стоит, суета... Алешка же тому не препятствует. Разве зыркнет строго, гаркнет сурово, - но и только. Не замай, сам таким был.

Не успел до избы Хортовой добраться, от князя посланный прибыл. В терем явиться велено, не мешкая.

Вздохнул, изловчился, и ухватил ребятенка, что близко подобрался, а удрать не успел. Тот заверещал испуганно, товарищи в стороны хлынули, Алешка же его слегка по лбу щелкнул, да и говорит:

- Тихо ты, сорока! Угомонись! Слушай, что скажу. Мне отлучиться надобно, а тут товарищ мой приехать должен. Спрашивать станет, что да как. Так ты его высмотри, и все как есть обскажи. К князю, мол, позвали. Вскорости будет. Исполнишь поручение, я тебя на коне своем покатаю.

У ребятенка глаза засверкали, счастью своему не верит.

- Брешешь! - говорит.

- Отчего ж сразу - брешешь! - Алешка отвечает. - У меня все без обману. Вот тебе задаток.

Снял с головы шелом и на ребятенка надел. Тихо стало разом на улице, будто немота на всех разом напала. Ну, все! Теперь счастливчику, пока волос над губами пробиваться не начнет, верховодить...

Ласково князь молодца принял, сам в дверях встретил, сам на стол, богатырям отведенный, указал. Занимай, мол, то место, какое нужным сочтешь. Ан не раньше, как о случившемся скажешь. Алешка и развернулся - это ему не привыкать стать. Речь завел - в палатах тесно стало. На каждое слово правды, десять полуправды, ан и то верно - красиво не соврать, правды не сказать. Соловьем заливается, и того не видит, как нет-нет, а набежит тучка на чело княжеское. Потому, хоть и совершил Алешка подвиг богатырский, хоть и постоял за честь княжескую, да только не ко времени. Взъярится Степь, о гибели Тугоркановой прознав, воспылает местью, на Киев всей силой своею страшною двинется. Тут и иные захотят из-под руки княжеской на волю податься, того не понимая, что дружно - не грузно, а врозь - хоть брось. Обиды старые припомнят, как князь мечом к покорности приводил. Только того и ждут, чтобы ослаб. Под себя, ровно куры, гребут. Невдомек, что не из прихоти своей народы под руку свою собирает, от того, что вдаль зрит - что суждено им навеки единым народом стать, потому как они одно и есть, хоть и обычаями разнятся. Да где там - разнятся? Одни кумиры по рощам да дубравам стоят, языком одним говорят, пусть и не все слова одинаковы, зато сердце у всех - одно, и мать-Сыра-земля - на всех одна... От того и не все слышит князь, об чем Алешка рассказывает, иные думы чело морщинами хмурят. Такие, что не всякому откроешь.

Не один князь хмурится. За столом богатырским тоже не видать, чтоб веселились особо. Радоваться бы должно, - прибыло их полку, новый товарищ объявился, да еще какой - то ему удалось, что им не под силу оказалось, а они сидят, что твои сычи. От того, должно быть, невеселы, - иному милость княжеская оказана, иной в чести ходить будет. Каждый себя, небось, средь первых первым мнил, а тут взялся ни весть откуда воробей залетный, ишь, как расчирикался. Не может того быть, чтоб силою взял, на него бревно из венца положи - он и переломится. Слово, должно, знает. Сбродовичи братья с Залешанами во все время порознь глядели, а тут одинаково на Алешку смотрят. Забыли неурядицы, что промеж них были. Отчего ж были? Ну, про то ведомо...