Сергей Тимофеев - Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... [CИ]

Улыбнулась девка, повернулась и пошла себе не спеша, только как коромыслом своим поведет слегка, народишко от того в стороны, что твои лягвы на болоте от камешка брошенного, разлетается.

Добралась до дому Васькиного, отомкнула замок на погребе, пока матушка его не видела, да и говорит:

- Спишь ли, Васенька, али так лежишь? Подымайся, добрый молодец, собирайся скоренько. Люди-то новгородские, всю твою дружину как есть положили...

Спохватился Васька, выскочил из погреба, глянул по сторонам, выхватил у девки коромысло, саму в сторону отпихнул - и на площадь помчался, своим на выручку.

Бежит, а навстречу ему та самая девка, у которой он коромысло добыл.

- Погоди, Васенька, - говорит ласково. - Погоди да послушай, чего скажу. Как не выпить всей воды из Волхова, так и во Новеграде людей не выбити. Найдутся и супротив тебя молодцы. Поклонись людям поясно, попроси прощения за обиды, замирись...

Васька аж задохнулся.

- Шла бы ты, - отвечает, - своим путем-дорогою. Али про велик заклад не слыхивала? Да и не об нем одном речь. А об том, что не станет нам житья в Новегороде, станут пальцами показывать да посмеиваться, нахвальщиками кликать станут... За коромысло твое спасибо, пригодится, но коли опять поперек станешь, гляди, как бы не пришибить ненароком...

Ну, и коромыслом-то замахнулся. Не взаправду, конечно, так, попугать. Ан девка не из пугливых оказалась.

- Послушай меня, Васенька, - увещевает, - замирись, да за ум возьмись. Пропадешь ведь ни за что. И коромыслом не размахивай, ну как выронишь ненароком, самому достанется...

Как в воду глядела. Выскользнуло коромысло у молодца из рук, да по плечу и вдарило. Наклонился, поднять хотел, ухватил, ан это себя за лапоть. Плюнул, - с бабой свяжешься, самому бабой стать, - дальше побежал.

На площади к своим пробился, а тем уж совсем хана. Большая часть вповалку лежит, а кто на ногах - еле держатся. Завидели Ваську, откуда только сила взялась. Сдюжили вместе до темноты, а там до завтра разошлись. Буслаевич всю свою дружину к себе на двор взял. Кому совсем туго пришлось, тех сам до утра отварами выпаивал да словами как мог ободрял. И такие ведь братцы названые у него подобрались - никто и подумать не подумал, чтоб бесчинство прекратить. Похваляются друг перед дружкой удалью своею дурною, пуще прежнего грозятся новгородцев вразумить... Того никак не поймут - самих бы кто вразумил...

Как светать стало, собрались было опять на площадь, ан старики пришли, от людей посланными. С новым уговором. Согласился Новый город давать Ваське с дружиною всякий год по три тысячи гривен, да в придачу с хлебников - по хлебику, с калачников - по калачику, с молодиц - повенечное, с девиц - повалечное, да с ремесленных - по ремеслу их. Только чтоб унялся Васька со своими молодцами, не чинил бы впредь обид городу. А тот, как услышал, куражиться начал, даром что перед ним старики. Много насказал, чего б не следовало, однако уговорился, скрепя сердце. Хорошо еще, девку-чернавку, что возле ворот тихохонько стояла, не приметил, а так бы - не бывать уговору...

- Ох же ты, Васенька... Не послушал ведь совета доброго, не поклонился людям, не попросил прощения, сердцем не замирился... Постоял перед камушком путеводным, увидел: "Направо пойдешь - счастливу быть", так ведь назло левую дорожку выбрал...

Может, слышал кто слова девкины, а может - придумали, ан как сказала, так и приключилось. Васька с той поры в городе безобразничать перестал, ну так и в окрестностях есть, где себя показать. Дальше - больше. На чужую сторону похаживать начали, говорят, чуть не за три моря. Хаживать-то хаживали, только ни ума, ни добра не нажили. А там - одна только дружина и вернулась, и то не вся. Что случилось, про то в песнях говорено, кого ни спроси, всяк скажет.

Залешане со Сбродовичами воротились. Ан славу такую по себе в родных местах оставили, не жить им здесь. Хоть промеж них не то что собака, стая собак каждый день бегала, - все никак столковаться не могли, кто большую удаль выказал, а от того - кому большая добыча достаться должна, - а решили, не сговариваясь, в Киев подаваться. В дружине княжеской счастья искать. Они ведь, пока балбесничали, весь навык хозяйский порастеряли. Ну, не то чтобы весь, - сердце к жизни работной прилегать перестало. Ежели подраться - так это и звать не надобно, а ежели за соху - так всем миром в погожий день не сыскать. Князю же как раз то и надобно, чтоб драться. Силушкой не обижены, кое-чему в походах поднаторели, куда и подаваться, коли не в Киев?

Залешане - те сразу, лапти в руки, и только их и видели. Со Сбродовичами же беда приключилась. Так вышло, погорела их деревенька, дотла погорела. Все хозяйство прахом пошло. Остались они без родителей, зато с сестрой на руках, Аленушкой. Краса девка, на выданье, ан кто ее без приданого возьмет? Да и о братьях ее понаслышаны... Ну, не бросать же... С собой, в Киев, прихватили. Не сразу, правда. Поначалу какому-то дальнему родственнику на сохранение оставили. Уговорили сразу, стоило только кулак показать. А как в службу вступили, да как терем отстроили, к себе забрали. Притеснять - не притесняли, но и воли не давали. Все жениха ей присматривали, из тех, кто побогаче и к князю поближе. На ее счастье, - не нашлось пока такого. Как назло: коли родовит, так дыра в кармане; а коли гривен куры не клюют, - родом не вышел. Нет, конечно, Киев - город большой, и такие имеются, что и родом и мошной, ан такие уже заняты. Вот оно какое, счастье Аленушкино, - под замком да в девках. Только и радости, у окошечка посидеть, и то, пока бабка-чернавка не хватится...

Ух ты, да мы ж, никак, опять в Киев вернулись, из Нова-города. Аккурат тогда, когда Алешка Тугоркана одолел...

Отгулял молодец пир, где ему то ли рады, а то ли и нет, и быстрей в избу Хортову подался. Прибыл ли товарищ его верный, Еким Иванович, али опять - показался, ровно лучик солнечный в ненастье, и опять скрылся? Прибыл. Это ему ребятенок дозорный сказал. Дождался, чтоб на коне богатырском проехаться. Его, должно быть, родители обыскались, а только ему конь - важнее. Седалище, оно поболит, поболит, да и пройдет, а богатырь, он, глядишь, раздумает и о слове своем позабудет. Так что Алешке, прежде чем в избу идти, пришлось слово свое сдержать. Взгромоздил ребятенка на седло, домой повез. Ан тот мал да хитер оказался. Изба, где жил, в паре шагов оказалась, дорогу же так указывал, - мало не через половину города проехал. Посмеялся Алешка и над ним, и над собой, как отцу с матерью отдавал, просил не учить шибко, хворостиной-то, - в меру.

Вернулся, Еким на крыльце сидит. Нахмурился, когда Алешка запросто его внутрь повел - негоже так себя вести, без хозяина. Вздохнул Алешка, рассказал, как с Хортом повстречался, как задружились они, как стал он в избе его вроде как не чужим, даже суседушко на него не гневается. А что хозяин сам гостей не принимает, тому причина есть. Какая - сам знает. Он, Алешка, его к лекарю отвез. Тот стрелы вытащил, присмотреть обещался, а его выгнал. Завтра, сказал, приходить.