Андрей Франц - Путь на Хризокерас

Господин Гольдберг задумался. Прищуренные глаза его выдавали нешуточную работу мысли. А невероятно фальшивое посвистывание какой-то изуродованной до неузнаваемости мелодии настоятельно толкало окружающих к тому, чтобы эту его работу как можно скорее прервать. Возможно даже — чем-то тяжелым. Ибо слушать это безобразие было просто невозможно! Однако господин Дрон все же сумел сдержать свои эстетические порывы, успокаивая себя тем, что мыслительная деятельность, видимо, тоже требует жертв. В данном случае — от слушателей.

— Н-да, — вынырнул из аналитических эмпиреев Доцент, — вообще говоря, этого следовало ожидать. Империя ромеев к настоящему времени прогнила насквозь и вполне себе созрела, чтобы ее кто-нибудь захватил. Генрих VI это почти уже сделал это, и лишь неожиданная смерть помешала ему присоединить Константинополь к своим владениям. Почему бы теперь Ричарду не сделать то же самое, коли уж он нашими усилиями остался жив?

Только тут ведь есть нюанс. Если все у него получится, это будет совсем другое "взятие Константинополя", чем в нашей ветке истории.

— Да какая разница? Господин Дрон искренне недоумевал. — Что там взятие, что тут взятие.

— А вот не скажи! В нашей истории это было таким ударом по ромейской государственности, которого империя так и не смогла пережить. И через два века погибла в корчах. Здесь же, получив сильного государя на трон, греки, наоборот, чертовски усилятся. И последствия этого усиления я не берусь даже предсказывать. Уж молчу о том, что в нашей ветке все это прошло через тотальное разграбление столицы, чего здесь не будет. Так что…

— Да нам-то что до греков! — опустил размечтавшегося Доцента на землю прагматичный господин Дрон. — Пусть они хоть до одури усиливаются! Как это повлияет на выполнение нашей миссии, будь она неладна! Домой-то все так же хочется, не находишь?

— Миссии? А я знаю? Может, она в том и заключалась, чтобы заменить организованное венецианцами разграбление Константинополя — наоборот, его усилением? А, может, все же в завоевании Египта? А может…. Да черт его вообще знает!!! У меня от этого всего и так уже голова пухнет!

— Эх, Доцентище… Толку с вашего брата, интеллигенции! Ладно, бывай, мне обратно пора. И думай, думай, давай! Считай варианты! Кто у нас тут историк-медиевист — я или ты?

Ну, пока короче…

Риальто, Палаццо Дукале, 1 октября, 1199 года

Закончился сентябрь, и события в Лагуне — да и не только — понеслись вскачь! Король Ричард засобирался, наконец, домой. Впрочем, первый же встречный прохожий — спроси его, домой ли собирается его величество — ответил бы вам, государи мои, скептической ухмылкой. Положительно, любой секрет в этом ужасном итальянском климате скисал за два-три дня!

Голуби, летящие из Падуи на юго-восток и обратно, превратились в рутинную деталь осеннего пейзажа. Там, на другой стороне воздушной трассы, все тоже шло к финалу. Вязались последние узлы, крепился такелаж, оценивающий глаз моряка все чаще и пристальнее приглядывался к приметам и предзнаменованиям водной стихии. Что-то готовилось. Что-то вот-вот должно было произойти. Напряжение сгущалось…

Прощальный пир, заданный венецианской Сеньорией по случаю отбытия Ричарда Плантагенета восвояси, вполне соответствовал значительности момента. Амароне и неббиоло лились рекой. Слуги сбились с ног, доставляя на столы все новые и новые блюда, словно по волшебству исчезающие в ненасытных глотках франков и ничуть не уступающих им глотках хозяев застолья. День удался!

Ему под стать были и застольные речи, во множестве произносимые под звон серебряных кубков и хмельные выкрики гостей. Пили за скорую встречу будущей весной, за счастливую судьбу кораблей, закладываемых в Арсенале, за успех христового воинства в Святой земле…

Король и дож, сидящие во главе стола, служили зримым и осязаемым воплощением нерушимого союза государей христианского Запада и Светлейшей республики. Они исправно поднимали кубки, провозглашали здравицы, одобрительными возгласами приветствовали особо удачные пассажи из застольных речей сотрапезников… В общем, все шло своим чередом. Ровно так, как и должно было идти пиршество благородных, могущественных и утонченных сеньоров.

Человек непосвященный — можно в этом поклясться! — не заметил бы в происходящем ни малейшей странности. Да их, этих странностей, особо и не было. Разве что тень, время от времени набегающая на лоб мессера Дандоло. Да еще, может быть, его чуть излишне прямая спина. Каковая приличествует скорее каменной статуе, чем веселящемуся на дружеском пиру темпераментному итальянцу. Даже если последнему и перевалило за девяносто.

— Микеле, я не узнаю нашего дожа! Сидит, словно аршин проглотил…

— И не говори, Пьетро! Куда подевался искрометный Энрико, который всегда уже ко второй перемене влюблял в себя все застолье поголовно?! А эти его бесконечные шуточки — где они?

— Вот-вот… Глядя на него, я чувствую себя на похоронах!

Подобного рода шепотки вспыхивали то тут, то там среди хозяев застолья — тех, кто не раз и не два сиживал с дожем за пиршественным столом. А дож и впрямь чувствовал себя, как на похоронах. Похоронах человека, сидящего сейчас с ним бок о бок. И, пожалуй, впервые в жизни он ничего не мог с этим ощущением поделать. Не мог, как всегда, скрутить собственные чувства в тугой узел и засунуть их в самый дальний уголок души. Не мог нацепить на лицо привычную маску безудержного веселья, расхохотаться веселой шутке, ответить на нее перченой остротой… Вернее сказать, он это все старательно делал, но получалось не очень. Во всяком случае, для тех, кто знал его в лучшие времена.

В чем, черт побери, дело?! — Энрико Дандоло, как добрая хозяйка, перебирал свои ощущения, старательно отделяя зерна от плевел. — Разве не с его благословения, а то и по прямому поручению, была организована почти дюжина покушений на сидящего рядом человека? Разве не он, Энрико Дандоло, и в этот раз сделал все, что только в человеческих силах, чтобы спровадить, наконец, неугомонного короля в давно заслуженную Преисподнюю? Разве не его письмо — как всегда, безупречное в своей убедительности — приведет через пару-тройку недель сарацинские эскадры к южной оконечности Пелопоннеса? Где и будет поставлена, наконец, точка в этом, столь некстати затеянном королем, египетском походе.

Разве не судьба Светлейшей Республики, разве не свобода многих десятков гордых, богатых и независимых венецианских родов зависит от того, умрет Ричард, или продолжит свой путь к Империи?

Так какого черта?! Неужели все дело в том чертовом Рождестве 1156 года? Но с какой стати?! Он же разумный человек! Ведь столько лет прошло… Но почему сегодня так ноет в груди и хочется, чтобы случилось внезапно что-то такое — да хоть что-нибудь! — что перечеркнуло бы все его усилия и поставило на них жирный крест? Почему пальцы сами собой складываются в троеперстие? Как будто он, впервые невесть за сколько лет, собрался даже за это помолиться…