Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Лучник? — удивился вервр.

— Ну, как бы так… — неопределённо пожал плечами боцман. — Глазастый юнга клялся, что даже и сам видел, как слепой метал стрелы. Пальцами! Тот юнга уже бороду отрастил, а вы вот… гм. Навещаете, значит. Не забываете.

— Навещаю, — вдруг озлился вервр.

Мигом оказался у двери и скользнул в щель. За спиной в три глотки выдохнули напряжение — и не посмели любопытствовать. Даже отодвинулись по коридору еще на пять шагов. Очередной больной как раз хромал навстречу вервру, приживал к боку корзинку с травами. Ан выпихнул человека в коридор и плотно закрыл дверь. Пересёк комнату, подвинул стул и обратил слепое лицо к Номе.

— Странно, что еще живая. Граф Рэкст был глуповат. Стоило поджечь два склада и выкатить вино из пары-тройки погребов. Ты сама надорвалась бы, такое убивает гораздо надёжнее проклятий.

— Вы не забыли нас, — слабо улыбнулась Нома.

Дрожащей рукой дотянулась до кулака вервра. Прощупала: кровь, свежая…

— А… был зол и вот, сорвал, — отговорился вервр.

Он ссыпал с раскрытой ладони колючие стебли роз. На одном вроде бы даже уцелел бутон. Нома заметила и задохнулась.

— Цветы, — она сморгнула слезинку, глядя неотрывно на мятый бутон.

Лекарка дышала слабо, и пульс дрожал неровно, редко… В тёплой жилке трепетали последние остатки сил. Хотя нет, силы давно иссякли, вздрагивало лишь упрямство. Вервр нагнулся, почти касаясь кожи. Осторожно вдохнул запах молодости, которого так старательно избегал весь минувший год. Примерился и чуть тронул губами пульс. Биение сперва стихло, будто выпитое — а после возобновилось всё ровнее, мощнее. Наполнилось отданной вервром силой и заставило его самого искать опору для отяжелевшей головы. Вервр вынудил себя выпрямиться, утвердился в относительно ровном положении, напряг слабую, ноющую шею. Было странно осознать, как много сил получилось отдать. Столько он был отдал еще разве что Ане! Всё, что было, до капли… Язык сухой и шершавый, мысли как кисель, тошнота забивает горло. Но упрямства у него никак не меньше, чем у лекарки.

— Еще в позапрошлой жизни пообещал никогда не создавать семью, это всегда кончается плохо. Я не человек, мой Шэд тоже не существо, а нечто иное. У нас нет инстинкта продления рода и есть презрение к замутнённому рассудку, своему в особенности. Если отношения не навсегда, то это не отношения а так… забава. Верное слово. Кто меня стерпит дольше года-двух? Разве Ана, но она привыкала ко мне, как к яду, с младенчества.

— Прекрасно себя чувствую, — Нома спрятала лицо в ладонях, слушая и не слыша. — Вы умеете лечить? Неожиданно.

— Я только убиваю. Еще могу отдать силу тем, кто мне не чужой. И вот я здесь… обещал Ане не лгать. Еще обещал, что подарю цветок. Слышала? Вот цветок, и я не лгу. Ты мне не чужая. А толку?

Ладонь Номы слепо проскользила по столу, сбила бокал, смахнула на пол несколько склянок с настойками… вцепилась в кувшин. Ощупала… Нома очнулась, двумя руками подхватила кувшин и напилась через край.

— Погодите. Это невозможно. Погодите! Вы ушли, я даже успокоилась! Правильно, кто я, чего мне ждать? Я людям-то не нужна. Женихов-нобов присылают из-за герба и древнего рода. Я знаю, ведь кого лечу, те уж не молчат, особенно слуги. Я — так себе, и руки грубые, и танцевать не умею и… Говорят, я бесстыжая. Начала лечить от дурных болезней в семь лет. Бабушка уже не могла, а больше некому, и мы не выбираем, кто к нам с чем, и… Говорят, я насквозь больная и глаз у меня тёмный. Кроме нобов из-за герба, на меня зарятся купцы, им бы лекаря в караван или на корабль. А вот чтобы без выгоды… нет, пустое. Не надо меня опекать, хэш бес! И жалеть не надо! Мне такого не требуется, вот правда, ну поймите, это больно, а я…

Нома вскочила и дёрнулась убежать, часто дыша и сглатывая слова, мысли, боль… Вервр поймал потное горячее запястье, ловко потянул и заставил лекарку рухнуть в кресло. Дождался, пока она прекратит шептать тише и тише, не смолкая и уже не понимая, что именно говорит и зачем — заплетающимся, непослушным языком… Пришлось дотянуться и приложить к губам Номы палец, перекрывая поток отговорок и невольных, неосознанных жалоб.

— Я мог бы вставить слово, найдись в частоколе паники хоть одна прореха, — предположил вервр. Он, отдав себя до капли, уже снова ощутил прилив сил. — У меня куда больше идей для веских «нет» и «никогда». Но я отдал силы и вопреки этому не разбит усталостью… Значит, мы совсем не чужие. Признаю и готов рассмотреть ситуацию разносторонне. Итак, я умею и продолжу убивать. Ты — лечишь. Я умею и продолжу ломать людишек во имя целей, которые мне важны. Ты — бестолково и неразумно защитишь даже кроликов из сада. Я в гневе разнесу в щепу город, а ты — заплачешь… Что из всего этого может выйти?

— Ничего, — шёпотом смирилась Нома. — То есть… мне надо лечить. Прошу…

Вервр усмехнулся и бережно, но крепко обхватил запястье Номы. Не все капканы причиняют синяки и ссадины. Лекарка забилась глубже в кресло, смирившись с тем, что трудный разговор не окончен.

— Я слеп и хуже того, не помню собственное имя, — задумался вервр. — Сослепу мне безразличны все эти «никогда»… Но отказаться от удобного одиночества я могу только навсегда, даже если лгу себе и тебе. Я в смысле таких решений тот еще хищник, что моё — моё. Хоть примерно понимаешь? На свободе вервры не живут в доме. Я привык странствовать, появляться из ниоткуда, чтобы снова уйти. Я не даю пояснений и не терплю упрёков. Наконец…

Нома осторожно дотронулась до большой руки, пробуя ослабить капкан на своём запястье. Вервр смолк, с долей раздражения осознав: его слова — тот же частокол паники. И никак не получается выстроить разговор, довести до логического финала.

— Если совсем честно, — выдохнула Нома и наклонилась вперёд, чтобы говорить еще тише. — Однажды вы предупредили: лечить всех — значит, отчаяться и почернеть душой, помните? Я лечу, таков мой дар. Я смирилась, дар это ведь долг. Но люди делаются здоровыми и не делаются… людьми. Вот хоть сын князя. Опять его приносили с месяц назад. Рана была смертельная, с ядом. Я почти надорвалась, он встал и ушёл… и в тот же вечер зарезал друга. И ничего, и все смолчали! Я людей… никому не говорите, я их… иногда ненавижу. Ещё чаще мне всё равно. Выжил, ушёл… помню болезни и пульс, а не лица. В ту ночь, когда княжич… я плакала, хотела сгинуть. Лишь бы не лечить! Никого и никогда… Честнее уж самой принять яд. Но я вспомнила о вас. Стало легче.

Вервр недоуменно повёл бровью, понимая совершенно точно: Нома улыбается и ей тепло, радостно. Зато вервру — холодно и неуютно. Пальцы Номы плотнее легли на руку, голова склонилась еще ниже и лекарка прошептала на выдохе, согревая кожу запястья: