Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

Бес сидел у ограды, и лето цвело вокруг, и сам он выглядел более живым и менее ядовитым, чем обыкновенно. Ула тоже прислонилась спиной к ограде — будто взяла в союзники иного беса, Рэкста. Она попробовала глянуть на Альвира без неприязни. В иной бы день и не старалась, а сегодня, помня слова Тана и его мерный тон человека со слухом чести, не способного лгать и всё же отчаянно, безнадёжно неправого в слепой ненависти…

— Что, скажешь, я — сухое дерево? — Альвир распахнул изумрудные глаза, чуть встряхнулся, и в ветер влился аромат луговых цветов. — Или гнилое? Или топляк? Давно не слушал твоих гадостей, старуха. Задумался, уж не сдохла ли… без моей помощи.

Ула вдруг припомнила давнее лето, когда она была девчонкой и в родное село пришла та старуха… полуслепая, больная, никому не нужная. Села у забора и стала глядеть сквозь людей, и все сразу испугались. Потому что вдруг сделались прозрачны, постыдно открыты. Старуха ткнула кривым пальцем в одного и назвала его страх, и отказала в исцелении от беды. Ткнула во второго и назвала цену за спасение от погибели, и в третьего ткнула… Палец замер, нацелясь на дрожащую, настороженную девочку Улу.

— Ты! Иди, дам соломину. Утопит тебя жизнь. Поделом утопит, проще надо жить, проще… и жаднее, — старуха гадко улыбнулась. — Хочу глянуть, кто тебя вытащит на той соломине. Или уморит вовсе.

Ула подошла, не чуя ног. Старуха пошарила в траве и дёрнула соломину, и вцепилась в руку, чтобы больно держать в капкане и мотать по запястью травинку, и реветь жутким басом, напоказ всей деревне… Ничего из сказанного Ула не запомнила. Только ощущение соломины на руке. А ещё то, что старуха покинула село с кошелём, туго набитым серебром и медью. Сама же Ула долго мыла руку, испытывая гадливость ко ложи. Ведь старуха лгала, давно разменяв дар на монеты.

Сейчас ноги не чуялись, как в давний день. Ноги сами собою толкали идти, пересечь перекресток и вплотную приблизиться к ограде, подпираемой спиной беса Альвира. И взгляд тонул в изумрудном прищуре беса — как в омуте.

— Для каждого есть соломинка, — выговорила Ула, чтобы не молчать. — Я… верю. Так оно должно быть, чтоб для каждого. А только одних соломина удержит, а иные уже не смогут доверить ей себя.

Ула присела рядом с бесом. Не отводя взгляд, нащупала травинку. Затаив дыхание, уложила на запястье беса и обернула… Травники едва хватило, чтоб обвить жёсткую руку.

— Ещё есть, — удивилась Ула. — Еле сходится, а есть…

— Что — есть? — тихо, недоуменно выговорил Альвир, даже чуть отодвинулся.

— Жизнь. Не иссохла и не погнила, теплится, — Ула отпустила травинку и та разогнулась, легла на ладонь. И оттуда была переложена в послушную, чуть тёплую руку беса. — Ваша соломинка. Пока не иссохнет, и вам есть надежда. Не ведаю, на что. Не так я умна, чтоб о бессмерти загадки разгадывать. А только вы не выбрасывайте, я отдаю с дорогой душой. День особенный, солнышко играет.

— Что отдаёшь? — бес прикрыл глаза, связь взглядов распалась, и Ула ощутила себя свободной. Бес нахмурился, рассмотрел травинку. — Яркая… у тебя всё же есть кровь нобов, старая. Не пойму, по какой ветви? Вроде и нет такой ветви, а?

— А всё же ты… держись за соломинку, — тихо попросила Ула.

Травница разогнулась, чуть покачнулась и ощутила, как под спину подхватывают знакомые руки Шеля. Даже не получилось удивиться: и сюда явился ученик, к самому бесу под нос… Совсем без страха он, что ли?

Скоро Ула сидела в карете. Кони неторопливой рысью приближали встречу с подворьем Лофра. В пустой руке пульсом жизни трепетала память об отданной травинке. И Ула, смахивая случайную слезинку, знала: сегодня единственный день, когда ей воистину жаль беса Альвира. Вопреки его делам, вопреки всему, что он ещё натворит… Всякий живой жаждет расти под солнцем. Даже когда нет ни сил, ни коры, ни питания корням.

В которой рассказывается о событиях лета 3220 года

— Пустыня и море прекрасны, там и тут я дома, — вещал Бара, повиснув на верхнем рее вниз головой, якобы для удобства беседы. Он взрослый и полон свойственной настоящим мужчинам сдержанности. Так он думает и так себя ведёт всякий раз, пока Аны нет рядом…

Сейчас Ана как раз очень близко, оседлала рей чуть ниже избранного Барой, качается, запрокинув голову, и слушает. Ей — весело и легко. Она от рождения крылатая, как все атлы. Вервр понимал всю картинку и даже почти видел, не покидая трюма. Если быть окончательно честным, хотя бы с собою, он не выбирался из трюма именно по причине своего всезнания. Улыбающийся пустынник плох. Ответно улыбающаяся ему Ана ещё хуже. Но скорчившийся над очередной рукописью Эмин Умийя отвратнее в сотню раз! Откуда нежизнеспособный книжный червь извлёк зерно дурости и как взрастил из него могучее древо заблуждений? И ведь успел же, и не унимается… Вервр тяжело вздохнул и повернулся лицом к дощатому борту, чтобы чуть меньше чуять и слышать.

— О славнейший и мудрейший из живущих под солнцем нашего скромного мира, — затянул Эмин неизбежную и оттого особенно унылую череду принятых на его родине восхвалений. Искренних, что вдвойне противно! Хотя пойди пойми, что у людей пустыни честность, а что — загар привычек на ней? Загар, который не отмыть и не счистить за всю жизнь.

Эмин помолчал и продолжил: — Сказано в свитках мудрости, что звезды есть светочи нектарного масла, заключённые в совершенный кристалл, прочностью равный алмазу. Мне так и записать?

— Чтоб ты оглох, чернильная душа! — проверещала с мачты Ана и расхохоталась.

— Дитя, воспитанное мудрейшим, не может содержать в себе несовершенство, — попытался увещевать себя же Эмин. Помолчал и всё же взорвался, обозванный в сотый раз с утра: — Увы, но ведь содержит, истинно! Умолкни, исчадье песчаного ядовитого скорпиона, ужалившего тебя в твой раздоенный язык.

— Прикуси свой, о светоч книжной глупости. Не то спрыгну и вырву, — пообещал Бара.

Но не спрыгнул. Слышно, как поскрипывает рей, как хихикает Ана — значит, её раскачивают, удерживая за руку. Ни звука на палубе… Опять моряки замерли и глазеют, не зная, ругать или хвалить. Принимая на борт бродячий балаган, капитан сгоряча потребовал развлекать «всех и без оплаты». Но это же не развлечение, а чистый ужас: качать дитя на высоте, куда из команды залезает не всякий и где лучшие-то ходят по рею с опаской.

— Пусти! — заверещала Ана.

— Море — мачта? — Бара дал обычный выбор.

Без слов ощутил ответ и — по звуку общего оханья понятно — разжал руку. Скрип, хруст, визг, хлопанье пружинящего паруса… двойной всплеск. Значит, выбрала море. Пятый день подряд — море… Вервр зевнул и потянулся, подумав чуть благодушнее: хотя бы этого не отнять у алого мерзавца, он всегда страхует и опекает младшую, если подозревает самый малый риск. За борт вышвырнул далеко, с запасом, и сразу прыгнул следом. Сейчас обоих унесёт вдоль борта за корму, где всегда мокнет и вьётся в воде длинный канат. По нему неугомонные заберутся обратно на борт, сохнуть и обсуждать море и пустыню, белый чай и мудрого деда.