Оксана Демченко - Перевернутая карта палача [СИ]

— Трава вянет, ты успокаиваешься, охрана у ворот жива-здорова, — перечислил Ул. — Сейчас сгребу в рубаху. Возвращаемся.

Несколько раз Ул задрёмывал в седле и просыпался, неизбежно слыша у самого уха злой шёпот Дорна, готового на словах винить и убивать, а на деле — подставлять плечо и придерживать повод.

В «Алом льве» было тихо. У приоткрытых ворот ждал слуга с фонарём, во дворе дремал конюх. Окно комнаты Лофра едва светилось. На сей раз Ул вошёл через дверь, для чего первый раз поднялся на главное крыльцо, гордый такой честью.

Хэш, разметав по широкой кровати руки, храпел и причмокивал. Цвет лица улучшился. Испарина на лбу почти пропала. Ул разобрал травы, подвесил для сушки одни и отдал заварить другие. Долго шептался с доверенным слугой, рассказывая, как поить хозяина — время, размер кружки и порции трав, теплоту отвара, длительность настаивания или напара. Дорн подпирал стену, моргал, тёр лоб, не желая проваливаться в сон.

— К обеду отдохну и приволоку сюда всех лекарей, каких считают годными, — угрожающим тоном сообщил он. Зевнул. — А-уу… Ты выберешь нужного. Жаль, тот сбежал… Я не спросил его о важном. Кто-то заплатил за болезнь хэша больше, чем сам Лофр за здоровье. Надо было… а я… А-уу…

Дорн вряд ли помнил, как его проводили и уложили, он и во сне продолжал кому-то угрожать. Он щурился, судорожно напрягал губы в оскале, который полагал — улыбкой.

Ул долго следил за приятелем, сочувственно вздыхал, затем устроился на полу, накрылся плащом и тоже заснул. Почему-то оставлять ноба одного показалось невозможно. Дорн и так всю жизнь — один…

Пятое утро пребывания Ула в столице, отвратительно, до мелочей, уподобилось предшествующим — второму, третьему и четвертому. Началось с синяков и запретов. Нет права выйти в город, сказать хоть одно слово кому-то, кроме Дорна. Разговор с ним тоже ограничен. Лофр разрешил два слова: да — нет. И Ул принял это. Что делать? Если уж по-совести, он с первого взгляда был потрясен огромным хэшем и жаждал не покидать его дом. Любой ценой. Сейчас он и платил назначенную цену, и не спорил.

Лофр ловко воспользовался своей слабостью: едва дыша, выклянчил у Ула неосторожное обещание. Сел, не пряча более выздоровления и громко пригрозил, что иной ценой скорого ответа на прошение не получить. С того мига всё, буквально всё интересное — под запретом! Город. Разговоры. Споры.

— Еще раз, комбинацию целиком, — велел ученику Дорн. Вздохнул и пребольно ткнул ножнами в спину. — Ты безнадёжен. Я ждал б о льшего, но ты не способен выпустить злость. Порой она и есть пламя. Я сам безнадежен, я не горю холодной злостью, я вскипаю. Делаюсь сразу слеп, теряю лет пять в уме, дурнею до пацана. Ну, ты видел. Пригоршня пыли — и я ору, как ошпаренный… От тебя требуется исполнение всей связки в холодной злости. Выпусти бешенство, дай ему гореть, не жалей врага. То есть меня не жалей. Меня много раз доставали клинком. Ну, станет швом больше, пустяк.

— Нет, — упрямо выговорил Ул. Получил тычок ножнами. — Нет!

— Тебе еще пять лет взрослеть до дня, когда сможешь всерьез назвать меня врагом, — приуныл Дорн. — Чего ты боишься?

— Нет!

Ул отступил на шаг и замотал головой. Недавно именно он мечтал взять в руки клинок, хранимый алым нобом. Сэн не показал саблю, подержать не позволил. Теперь Дорн протягивает свое фамильное оружие рукоятью вперёд — обними, пусти в ход! Почему же Ул твердит раз за разом упрямое «нет»? Почему ладонь его стынет, теряет подвижность от одного воспоминания о первом прикосновении к рукояти.

Это было два дня назад. В полдень. Ул едва дотронулся до сабли — и солнце погасло! Выжженный мир трепетал чёрной горелой бумагой, пока его не развеял ветер… Ул провалился в каменное бессознание, не способный дышать, мыслить и просто — быть. Окрик Дорна вернул слух. Хлопок по плечу — ощущение тела, подзатыльник — голос… Ул лег в пыль и остался в таком положении надолго. Он ничего не объяснял, хотя даже хэш Лофр заметил происшествие и разрешил нарушить правило двух слов — «да и нет».

Вот только Ул тогда не мог говорить. Он отмалчивался до следующего утра, не ел, кое-как глотал воду через соломинку. Дорн суетился, не похожий на себя. Подавал воду и менял влажные тряпки на лбу. Дорн сам придумал объяснение, обвинил себя: загнал оруженосца, до полусмерти вымотал походом по городу, скачкой, суетой с выбором лекаря, затеянной до рассвета… День прошёл в занятиях с деревянной саблей. Синяки садились на кожу так пестро и густо, что Ул устал удивляться себе, неловкому, как никогда прежде. Он уставал, дышал через рот, но горящим лёгким вроде всё равно не хватало воздуха. Руки дрожали. Казалось: хуже не бывает… Оказывается, бывает: Дорн снова предложил свой клинок. Беловолосый ноб желал подбодрить, показывал меру доверия… а Ул с ужасом глядел на тёмную рукоять, глянцевую от полировки ладонями многих поколений нобов семьи Боув. Слегка желтоватая кость, отделка серебром… Всё так обычно для взгляда. Так страшно для чего-то иного, помимо зрения!

Стоит дотронуться кончиком пальца, коснуться волоском на тыльной стороне руки — и в запястье с лязгом вцепится ледяной капкан. Или стальной? По прочности если — стальной, из него уж точно не вывернуться…

— Нет, — умоляюще выговорил Ул и потянулся за деревянным клинком.

— Ты… пыльный навозник, — сдался Дорн. Улыбнулся обиженно и растерянно, развернулся на пятках и быстро удалился.

Злясь, он становился крикливым, неумным пацаном, сам знал такую особенность своего поведения, но в итоге лишь ещё сильнее раздражался… Ул выдохнул сквозь зубы и сел, сполз в пыль. Других обсуждать ох как просто, себя понять — непосильно! Ночью, переправив прошение канцлеру и помогая Дорну спрыгнуть с крыши, Ул трогал ножны, рукоять — и не ощущал угрозы. Почему тогда не было капкана?

— Слабак крайний! — тихо позвал хэш Лофр, не покидая кровати и зная, что будет услышан. — Иди, мне пора пить гадость. Верю, чую, ты намешал горечи по сугубой деревенской наглоте. Моя рожа киснет, твоя цветёт.

— Да, — мстительно согласился Ул.

Почему хэш три дня кряду изображал умирающего, лишь он сам и знал. В первое утро он встретил лекарей, наспех собранных Дорном, не просто больной — а серый, потный, трясущийся. Когда все ушли, Лофр сел в кровати, покривился, вызвал Ула… и велел вытащить шило из ноги. Загнал длинное шило аж до кости сам Лофр, и не один раз, по следам видно. Хэш играл умирающего перед такими людьми, что меньшее бы не помогло их обдурить… И хэш прикидывался больным всерьёз, истекал кровью, страдал от мучительной боли.

— Пока не помру, главного не исполню, — задумчиво сообщил Лофр, наблюдая, как Ул промывает и перевязывает глубокие колотые раны. — Сейчас крайний случай! Нет другого, нет и не будет. Он не отступится, ты уедешь, а Дорн…