Оксана Демченко - Топор Ларны [Litres, СИ]

– Прочее же, так и решат, я в доме хранила… и оно сгорело, – усмехнулась женщина, обдумывая идею. – Пожалуй. Только как нам доставить весть о моей смерти и судьбе пергаментов?

– Подъеду, как стемнеет, сверток в окошко брошу и уеду, – улыбнулся Ким. – Клыка им не догнать. Зато опознают сразу, еще и выродера зауважают: приручил вороного.

– Ты на того здоровяка похож не больше моего, – возмутилась Марница.

– Ночью все кошки серы, – отмахнулся Ким. Вздрогнул и уточнил: – Кошки-то у вас еще водятся?

– Ха! У нас? – рассмеялась Марница. – Водятся. Немного их, но не вымерли. И мыши водятся. Их как раз много. Крыс и того поболее, сыро постоянно, тепло, вот уж они жируют по амбарам! Кошек губят и котят душат. У меня на дворе жила такая славная кошечка… счастливая, в три цвета. Где она теперь?

Марница замолчала, резко рванула из-за седла сумку, сникла прямо в пыль и стала быстро перебирать пергаменты, бросая некоторые в сторону – для людей брата. Потом дернула с шеи жалобно звякнувшую подвеску – на тонкой цепочке, золотую, с синим камнем. Сухо жалобно сказала – мамина, и обняла страфа за ногу. Ким вздохнул, виновато пожал плечами. Срезал еще и прядь волос «жертвы», сел обсуждать с Марницей пояснения, вносимые на оборот пергамента корявым почерком, от лица выродера. В умении последнего писать женщина не сомневалась: сама видела, как он полгода назад заполнял на клоке пергамента заметки по оплате за таннскую соль.

К ночи все приготовления едва успели завершить. Пергаменты свернули, увязали в старую дерюгу, отяжелили камнем. На Кима надели длинный плащ, доставшийся путникам из имущества выродера. Тингали пожелала брату удачи, гордо покосилась на Марницу: вот он какой у меня, ничего и никого не боится! Женщина не заметила. Она стояла, беспокойно провожала всадника глазами, ежилась и хмурилась. Сумерки казались обманными и слишком бледными, за каждым кустом чудился наёмник с игломётом.

– Даже не думай, – отмахнулась Тингали. – Знаешь, сколь я в Кимку души вложила, когда он болел? Все везение, какое есть, если оно вообще в шитье учитывается, отдала ему. Лес его любит, каждый куст ему друг. Пусть попробуют выстрелить эти, наемники! Куст им глаз и выколет.

– Всё у тебя просто, – бледно улыбнулась Марница.

– Не всё. И не просто, – вздохнула Тингали. – Видела бы ты, как нитки из мира торчат! Страшно, Маря, ох, как страшно! Старые они, гнилые. То есть имеются просто старые, а есть и иные. Они от самого начала гнилые. И гниль свою вокруг распространяют. Как подумаю, из какой души такие нитки вытянуты – вот тут мне становится вовсе уж плохо. Наверное, так было бы, если бы твой брат умел шить.

– А новых ниток нет? – прищурилась Марница, плохо понимая весь разговор, но находя его занятным.

– Нет, – покачала головой Тингали. – Мне дед Сомра сказал напоследок. Нет и не будет более таких, кто безнаказанно гадит миру. Что отдал, то и к тебе вернется. Это закон новый, лесом Безвременным установленный для вышивальщиц. Он и прервал подлость тех, кто шил гнилью. Великое дело. Жаль, поздновато его исполнили… Много уже было нашито гнили. Под ней даже канву порой не видать. Мокнет она, расползается. Ох, ума не приложу, Маренька, что делать-то? Выпарывать? А ну, поползет сама канва? Штопать? Так поверх гнили и нельзя…

Тингали вздохнула, нахохлилась и села в тени, у края узкой тропки. Обняла плечи руками.

Можно сколь угодно себе твердить: Кимка заяц, он всяко вывернется, – думала Тингали. Можно, а только душа-то вздрагивает, болью полнится, и холодом эта боль расплескивается по спине. Кимочка, чудь лесная, жил в безопасности, горя не знал. Власть имел такую – людям и не понять её… Весь лес ему был – что родная канва, шей, как душа пожелает. А ныне кто он? Человек. Обычный, с руками-ногами, с душою доброй да беззащитной. Не убежать ему зайцем от бед большого мира. А он как там не бегал, так и здесь труса не празднует… Лучше прежнего стал, и ещё роднее, человек всегда к человеку тянется. Вон и новая приятельница – враз рассмотрела своими синими наглыми глазищами, каков из Кимки человек вылепился. Глядит на него – аж душа во взгляде светится, серость гаснет, синева живая разгорается. Да ладно это! Она нитки свои, бесстыжая, вокруг Кимки вьет, петлями укладывает. Привязанность шьет!

Тингали вздохнула еще раз, уже судорожно, чуть не до слез жалобно. Все люди шьют. Все вплетают свои дела в общий узор. Одни гнилью, а иные и золотом… Только сделанного не видят и менять не могут. Та же Марница: видела бы она, что за ленту из своей жизни выплела. И черноты в ней полно, и сияния. Но только вот гнили – ни на ноготь.

– Не плачь, – присела рядом Марница. – Вот ведь свалились вы на мою шею! Спасли, называется! Да так спасли, что и нет от вас спасения… Тинка, а сколько твоему брату лет? Он порой такое говорит, что и от старика премудрого не услышать. Временами же на дитя малое похож.

– Нет в его лесу времени, – вздохнула Тингали. – Кимочка в мир медленно вплетается, нехотя. И как мы, никогда он не вплетется, пожалуй. В нем свободы больше, он вроде как… над канвой парит. Потому что душа у него без черноты. Совсем добрая и летучая. Ты не жадничай, не тяни его к себе. Не будет по-простому. Он из леса вышел вовсе не для шуток. Меня беречь – полдела. Он вышел с надеждой сказку новую выстроить. Мир оживить. В Кимкиной душе много цвета да радости.

Тингали смолкла, и теперь сидела тихо, прижавшись к плечу Марницы и слушая ночь. Ветерок гулял по кронам, дышал на тропку туманом, осаживая крошечные капли слабой росы. Ветки скрипели, жаловались на погоду и возраст, кряхтели. Вдалеке пролетела птица. Кто-то юркий прошуршал по траве. Не было лишь ожидаемых с опаской звуков: погони, звона железа, людских криков, топота и клекота страфов.

Хотя – один шагает по тропе. Важный, гордый – породистый. Чернью лап с ночью сливается.

– Клык! – тихо позвала Марница.

Страф сыто зашипел в ответ, упал рядом с хозяйкой, складывая голенастые мощные ноги. Нахохлился, сунул голову под крыло.

– С охоты, – догадалась Марница. Вздрогнула. – Где наш Ким? Эй, Клык!

Вороной нехотя выпрямил шею, пощелкал клювом и снова вознамерился задремать.

– Не переживает, – с надеждой предположила Тингали. – Кимочка отправил его к нам. Охранять.

– Значит, ждем.

Марница сердито обшарила седло, сняла плащ, упакованный в валик за ним, укуталась сама и укутала Тингали. Ждать стало не спокойнее – но теплее.

– Лесом от плаща пахнет, – тихо сообщила Марница, зарывшись носом в ворот. – Ким вообще пахнет лесом. Так приятно и странно. Ты замечала?

– Земляникой, – улыбнулась в темноте Тингали. – Вот здесь, на вороте. Точно: земляникой.

– А когда набегаюсь и вспотею, уже не земляникой, – шепнул в самое ухо знакомый голос. – Ох, и лентяйки вы! Где мой ужин? Где мой завтрак? Где полог и трава снопом, где лапник?