Оксана Демченко - Топор Ларны [Litres, СИ]

Три возраста у выров, – начал Ким, задумчиво улыбаясь, подмигнул и уточнил: тут важно не сказку сперва выплести, а с былью познакомить. Возрастов – три, и ничуть не менее. Оттого люди вырам непонятны. С первых дней общения были загадкой странной, опасной. Как люди приходят в мир, так и живут в нем, не зная сна перерождения, не ведая великой чести участия в выборе? Не понимая своего долга перед родом…

Выр обретает разум позже человека, и поначалу его душа проста и толстошкура, как и его панцирное тело. Бой – главная радость и смысл жизни. Бой – первый выбор. Не выр выбирает бой, а бой – выра… Тот, кто уродился слабым, кто не имеет ловкости и силы, мужества и воли, не накопил прочности панциря и не отрастил клешней, чьи сердца малочисленны и слабы – тот не должен жить долго. Люди, увидевшие смертные бои – ежегодный обычай выров первого возраста – уверовали в безграничную жестокость земноводных. В кровавую их природу, требующую рвать подобных себе и упиваться властью над ними. А разве дети людей в пять-семь лет ведают страх смерти и боль утраты? Разве им дано судить тонко и взросло? Разве любая простота – не жестока своей слепой легковесностью суждений? Мир в детстве прост, как полдень для взора, ослепленного бликами. Черное в нем есть, черное да белое… и более ничего.

Когда выры устают от боя? Нет на то точной границы, обозначенной годами жизни. А только всегда случалось так: в один день азарт сменялся задумчивостью, ярость – жалостью, а собственная сила более не пьянила, не полнила кровь жаждой вымерять её, сравнивая с чужой. Первая взрослость входила в душу выра. Взгляд его обращался к иному, прежде не существовавшему и не важному ничуть… В юности выр познает щедрость души. Он учится звать своих родичей братьями. И это родство даёт новое, важное для его души. Порой непонятное людям – чувство общности…

Выр, переросший воинственность, с удивлением смотрит на людей, одиноко бредущих по дорогам своей сухопутной жизни. Лишенных помощи и отказывающих другим в поддержке. То, что иногда люди решаются открыть для себя и назвать дружбой, для выра есть важнейшая часть познания и взросления. Пока, само собой, не проснется любопытство – и не уведёт в дальнее странствие по волнам и под ними, в большой самостоятельный путь обретения взрослости… за которой много позже может неторопливо раскрыться и мудрость.

– Хм… с кем же мы воевали пятьсот лет назад? – нахмурился Ларна.

– В основном с недорослями, – пояснил Шрон, двигаясь по палубе и включаясь в разговор. – Взрослые ушли на глубину, да так и не вернулись, почти что все, вот уж была беда, ох-хо… А без старших кто уймёт молодняк? Нашли общего врага и пошли крушить… Кланду на момент объявления войны было неполных двадцать лет! Боец на отмелях, малёк, только и взрослости – рост и клешни покрупнее, чем у прочих… Покуда не дозрел до старости первый толковый мудрец, война и не иссякла.

– А вышивальщицы вырьи? – удивилась Тингали. – Они были взрослыми!

– Моя мать, Шарги, мать всех выров рода ар-Бахта, ныне живущих и готовых родиться, была взрослой, – почтительно согласился Шрон. – Я нашёл записи, очень старался и разыскал… она мудрой была, спрятала главное от глупых недорослей. Люди ей помогли: замазали наше письмо узорное, клешнями творимое в камне, так, что стена сделалась ровной, пойди, отыщи ответ… А только я нашёл, я тоже не детеныш, хорошо подумал, где искать – и нашёл. Она снизу поднялась сильно больная. Отравленная. Ох-хо… Когда младшие захватили замок, в него выбралась из моря и более стен не покидала. Сказка это, что за спиной кланда были пять вышивальщиков. Глупая сказка, он возил гербы родов, в которых ещё жили матери, вот как надо верно говорить-то… Наша мама жила в замке и шила гнезда. Жабры её отказали, сушу она полюбила и часто бывала там, зелень ей нравилась. А только о глубинах плакала душа. Мать рода ар-Сарна иной оказалась, многих детей она утратила, страшно и мучительно умирали младшие. Месть за погибших взросла в душе их матери, желание увидеть, как люди хоронят детей… Так разошлись пути наших матерей, так угасла общность понимания жизни. Пока не явился Сомра… ох-хо, варса смог остановить худшее, себя не жалеючи.

Выр поник усами, замолчал.

Ким подмигнул сестре и снова заговорил. Он смотрел в море и рассказывал теперь уже сказку. Вырью сказку о мальке, обретающем разум. О его скитаниях в чернильно-густой тьме глубин, о страшном спруте с клювом, о свирепой хищной рыбе, о ядовитом живом цветке. Тингали слушала и часто кивала, водила ладонями по переднику, расправляя его, словно нащупала малый кусочек канвы. А может, так и было: глубина безмерна, но посели в ней сказку – и тьма её озарится светом понимания и сопереживания. Вон – цветок-то оказался вовсе не страшен, малёк с ним подружился и прогнал спрута, и нашёл путь наверх, через безмерную в своей огромности толщу вод, вслед за танцующими пузырьками воздуха… И рыба его не догнала, и увидел он гладь вырьего неба – поверхности. И гибкие бока серебряных бликов, и сияющие пучки света. Наконец, сперва пугающее, а потом восхитительное, хоть и незнакомое – солнце…

– Хорошо рассказал, – одобрил Шрон. – Ох-хо, старая сказка, добротной выделки, глубинной. Я туда, где света нет вовсе, и не погружался. Хотя и на сорока саженях уже темновато, как вверх идёшь – душа поет, иначе и не сказать. Мир цветком раскрывается, внизу-то темно, видно мало, словно в чашечке его находишься, а чем выше – тем шире соцветие, и сияют перламутром лепестки, и солнце греет радостью. А ещё есть ветер, как здесь. Люди его течением зовут, потому сами в нем не текли, могучести не осознали. Ветер всякий интересен, только глубинный ныне ядовит…

Тингали неуверенно улыбнулась. Снова глянула на море, щурясь и осторожно трогая ткань передника. Слова постепенно сложатся в понимание, – осознала она. Море станет ближе, и тогда сквозь слои обмана да злости проступит канва, сделается возможно рассмотреть её. Настоящую.

Ларна поморщился, поманил сменщика и сполз со скамьи, на руках перебрался к Киму. Лёг, глянул на парус, уловивший попутный ветер. Серые глаза утратили обычную свою холодность, впитали синеву неба. И северянин стал говорить, удивляясь своей разговорчивости. А куда деваться? Обещал охранять вышивальщицу – изволь! Ей требуется порой очень странная помощь. Вон – желает преуспеть в понимании моря. Он с малолетства в море, всяким его повидал. Как человек, само собой. Ему вырьи глубины чужды, зато поверхность близка и любима, а ещё – небо над ней, иногда вычищенное ветром до синевы без единого пера облачного, а порой такое, что и глянуть страшно – черное, гневливое…

Глупый и слабый ищет врага в море, копит страх. Сильный радуется, как… Ларна расхохотался, подмигнул Шрону – как молодой выр на мелководье. Боя хочет! Почуяв шторм, не гребёт к берегу, а упрямо лезет на глубину, чтобы ветер послушать да промокнуть до нитки, вычерпывая воду из лодки. Чтобы парус изодрать в клочья, а упрямство – целым оставить… Потому, что слабому море ничего не покажет и не расскажет. Зато он-то крепко знает: голосом шторма сам северный бог говорит. Немногословный он, муж создающей канву Пряхи, детям её – людям – отец суровый, но справедливый. Иногда он выглядывает из-за туч, кажет свой бешеный синий глаз, порой и бороду его узнать можно в облачной кутерьме. Как не верить в такого бога? Он, Ларна, дважды в море тонул, сдуру сунувшись, без опыта и запасного паруса. Но выжил – синеглазый не отказал в милости.