Оксана Демченко - Копье Вагузи [Litres, СИ]

Ларна перехватил оружие и одним неуловимым движением вывернул из рук, хотя я держала, как велено, а он обещал: в таком хвате палку нельзя вырвать. Другие не справятся – неумехи вроде меня, так точнее. Он же совладал и труда особого не приложил.

– Люди глядят на тебя, гребут и думают: она загнётся первой! Весло – что, мы к нему привыкли, а девка с палкой совсем ума лишилась, тьму убивая, – грустно и без насмешки вздохнул Ларна.

Бросил мою палку Мальку, не допустил возражений, подхватил меня, бессильно висящую на его руке тряпкой, поволок в трюм. Уложил, укрыл одеялом. Теперь я и сама заметила, нельзя сделалось не замечать – знобит! Да так мучительно… Значит, всё верно, я за палку цеплялась и упрямо, просто до изнеможения, повторяла урок, бессознательно спасаясь от этого злого, пробирающего до костей холода. Ларна навалил сверху второе одеяло. Хол потоптался у люка, пристально глядя на меня. Добыл из ларца травы и начал их смешивать. Как будто он умеет лечить людей!

– Я не выр! Отстань хоть ты! – Ну вот, теперь злость уже с криком прорвалась. Стало стыдно. – Хол, прости.

– Ты не выр, да, – не обиделся он. – Ты вышивальщица. Сильнее меня, гораздо, да. Я злость ощущаю, но не так остро. Я два раза нырял и рыбу ловил, дрожь в пальцах совсем прошла. Теперь вижу: ты палку брала тоже в поисках облегчения, да. Сейчас айры заварю, мха и брусничного листа. Не лекарство. Но запах добрый, правильный. Напоминание о зелени, о северном лесе. Ты все нитки памяти отдала Киму там, в пустыне. Потому и больнее тебе, нет опоры, нет полноты душевной.

Он вздохнул и убежал к повару, готовить отвар. Я виновато промолчала. Пожалуй, он прав. То, что гонит по спине озноб – оно даже не злость. Оно иное. И я опасаюсь его, прячусь от него за усталостью и болью спины, за дрожью рук, едва способных держать палку Вузи… Если бы не донимала себя уроками, руки дрожали бы точно так же – но по иной причине. То, что упрямо норовит мне влезть в голову, – оно пугает меня. До дрожи…

– Значит, ты просто придумала новый способ поджимать хвост, – усмехнулся Ларна. – Ладно же… Рассказывай.

– Нечего мне сказать!

– Покричи, пошуми, себя пожалей до слез – и начинай рассказывать, – невозмутимо предложил он. – Я дождусь. Это связано с гибелью выра в твоём сне?

– Нет!

– Уже что-то. Тогда – с боем в пустыне.

– Нет.

– А где прежняя уверенность? – насмешливо изогнул бровь этот злодей. – Тинка, меня обманывать и не пробуй, мала ещё. Значит, снова мы столкнулись с причудами канвы. Хуже: мы наблюдаем построение отношений изделия всемогущей брэми Ткущей, именуемого миром и явью, с нашей упрямой и совсем не всемогущей брэми вышивальщицей. Которая норовит взять на себя больше, чем полагается людям. Так?

Я всхлипнула и, позорно провалив очередную попытку стать взрослее и разобраться во всём без помощи, уткнулась в его руку. Сразу стало гораздо лучше. Ларна хмыкнул, сгрёб меня вместе с одеялами и прижал, уложив голову себе на плечо. Погладил по волосам. Проклятущая рябь сомнений отдалилась, приутихла. Хорошо быть котёнком, которого спасает этот бывший выродёр. Очень даже хорошо… Я вздохнула. Завозилась и прижалась щекой к его плечу ещё плотнее.

– Тингали, тебе мешают жить не твои ли нитки? Я сперва не обратил внимания, а теперь виню себя. Ким после большого шиться заново наполнял тебе душу своими сказками. Я не умею… – Ларна виновато шевельнул плечами. – Вот ты и болеешь. Как помочь при столь незнакомой болезни? Я не умею плести сказки, не мое это, понимаешь?

Он грустно улыбнулся, погладил меня по голове и замолчал, заботливо поправляя одеяло. Хол вернулся, подал чашку с отваром трав. Пахли они и впрямь лесом, родным и очень важным для меня. Пить было приятно, словно малая часть отданных Киму ниток души вернулась и на место улеглась. Ларна ещё чуток помолчал и начал негромко рассказывать. Не сказку, нет. Быль. О том, как он жил в рыбацком поселке и как вышел в море на старой рассохшейся лодке. Мы недалеко от тех мест проплыли, возле острого и узкого мыса земель ар-Нашра…

В рассказе Ларны во всю цвело лето, берега донимал зной, с юга через пролив тёк над водой и не впитывал её влажности ветер суховей. Он был горячий, он обдирал горло до хрипоты голоса. Но упрямый Ларна, тогда – пацан и неумеха, вышел в море. Хотя все прочие остались по домам: погода такова, что рыбы у поверхности нет. А он купался, нырял, смотрел на небо и солнце из глубины, и казались они перламутровыми, колышущимися, сказочными.

Он до того увлекся, что не заметил, как в считанные мгновения небо заволокло пеленой облаков. Ветер сменился, задул с севера – и такое началось… Я покосилась на люк трюма: глаза Хола видны у края проёма, на досках лежит тень и выдаёт положение Малька, сидящего совсем рядом, чтобы ни слова не упустить. Тихо на палубе так, что нет смысла сомневаться, все слушают капитана. Оказывается, он умеет и истории выплетать – зря сетовал, что не его это дело…

– Тогда я впервые попал в большой шторм, – задумчиво и почти мечтательно вздохнул Ларна. – Восход был цвета крови растерзанного бигля, тучи казались клочьями его меха, заляпанного той же кровью… Жуть скручивала от одного взгляда, Тинка. Море во все стороны ровное, пустое, и я на своей лодке, которая и в безветрие набирает воду через щели. Один на всём свете, и тишина нерушимая. Глянешь в воду – там отражается твоя перекошенная рожа. Словно оба мира сошлись, тут ты ещё жив, а внизу – в опрокинутом зеркале вод – тебе, покойничку, уже всё едино, там дуракам самое место.

Он усмехнулся, погладил свои длинные усы. Пропустил меж пальцами, ощупал подвески – знак ар-Бахта и золотые иголки. Тишина сделалась невыносимой, мы все уже с головой увязли в его истории и нас трепал страх ожидания шторма. Глупо – ведь вот он, Ларна, выжил, сидит рядом.

– И дальше? – не выдержала я. – Мне уже жутко. Одной на всем свете да перед лицом бури.

– Дальше… – он снова улыбнулся. – Тинка, меня, может статься, тогда и переломило, перевернуло в нынешнего Ларну. Смотрел я на отражение в воде. Смотрел… Нагнулся, оно потемнело, смазалось рябью первого предштормового ветерка. Словно бы утонуло. И страх мой весь, сколь его есть, тоже ушёл на дно. Ну, не вернусь я на берег, что изменится в мире? Ничего. А если сдамся и примусь труса праздновать, тогда очень даже изменится! Весь мой мир рухнет. – Ларна прищурился и хмыкнул. – Я был глупый и азартный, как малолетний выр. В тучах блестели синими окнами чистого неба глаза моего бога. И я сказал ему: что ты вытворяешь? Весь рассвет в крови, безобразие. Я сказал: ты устраиваешь шторм просто для уборки в доме, ведь так?

– Он ответил?

– Делать ему больше нечего, как трепаться с пацаньём, – рассмеялся Ларна. – Взял бадейку у себя там, в тучах, и ка-ак ливанул вниз! Да с размаху… Я видел, стена дождя шла с севера, тёмная, сплошная. Сперва ветер ударил и смял тряпку старого паруса, хоть я и убрал его, плотно подвязал. После сразу ливень окатил и утопил… Нет, он со мной не разговаривал. Я не склонен верить в болтливых богов. Но мужик он толковый: на берег вышвырнул, пожалел. Сколько вспоминаю тот шторм, столько удивляюсь. Меня должно было унести невесть куда, в Арагжу и далее на юг! Но выбросило на камни у самого родного поселка. Чудо…