Стивен Эриксон - Полночный прилив

А все меч. Несомненно. Меч, который не отпускает его рук. Потому что с Руладом Сэнгаром ничего не закончилось. Смерть ни при чем. История не завершилась.

Дар, похоже, предназначался Ханнану Мосагу. Но кем?

Ханнан Мосаг не получит его. Меч выбрал Рулада. И теперь угрожающе навис над колдуном-королем.

Это разорвет союз племен. Сметет Ханнана Мосага и его к’риснан. Если, конечно, Рулад Сэнгар не подчинится власти колдуна-короля.

Было бы проще, окажись на его месте Фир или Трулл. Наверное, даже Бинадас. Однако меч выбрал Рулада, страстно желающего войны юношу с тайными мечтами и бунтарской душой.

Я смог вернуть его, унять крики. Предоставил отсрочку от сумасшествия. За это время он может собраться и все вспомнить.

Удинаас подумал, что, возможно, совершил ошибку. Возможно, было бы милосерднее не мешать безумию.

А теперь я буду у него рабом.

Вокруг лодыжек закружилась пена. Начинался прилив.

– Как будто в деревне призраков, – проворчал Бурук Бледный, мыском сапога подвигая полено ближе к огню и морщась от плотного дыма.

Сэрен Педак посмотрела на него, пожала плечами и потянулась к закопченному чайнику, стоящему на плоском камне у костра. Сквозь кожаную перчатку она чувствовала жар ручки, наполняя чашку. Чай крепко настоялся, но она сделала большой глоток горькой жидкости. Лишь бы теплый.

– И сколько еще это будет продолжаться?

– Уймись, Бурук, – посоветовала Сэрен. – Принятое решение вряд ли будет удовлетворительным – если вообще тут можно принять решение. Мы видели собственными глазами. Мертвый человек поднялся, но поднялся слишком поздно.

– Ханнану Мосагу нужно просто отрубить парню голову – и порядок.

Она не ответила. В каком-то смысле Бурук был прав. Они сами видели, как два брата Сэнгара вывели из дверей младшего – фигуру из воска и золота, бывшую прежде Руладом. Красные рубцы на месте глаз; голова поднимается к серому небу – и откидывается назад. Заплетенные в косы волосы, залитые воском, свисают, как лохмотья изодранного паруса. И течет слюна из распахнутого рта, пока Рулада ведут к цитадели.

Эдур собрались на мосту. На дальнем берегу, со стороны деревни, вдалеке от домов благородных семей у цитадели. Сотни эдур, и еще больше рабов-летерийцев, молчаливые, оцепеневшие, охваченные ужасом. Потом большинство эдур пошли к цитадели. Рабы словно растворились.

Сэрен заподозрила, что Пернатая Ведьма бросает плитки – но не в большом сарае, как в прошлый раз. По крайней мере, когда Сэрен зашла проверить, там никого не оказалось.

Время остановилось. Лагерь Бурука с забившимися в палатки нереками как будто стоял на туманном острове, окруженный неизвестностью.

Халл куда-то пропал. В лесу скрывались руины, и Сэрен слышала о странных артефактах, полустертых с лица земли, далеко на северо-востоке. Древний лес давал богатую пищу истории. Разрушение и распад завершали каждый цикл, и истощенный мир получал множество деталей, чтобы строить новое целое.

Но исцелялась только сама земля. Живущим на ней исцеление не гарантировали. Племена вымирали; последний зверь вида, последний представитель расы в конце концов оставался один. Перед тем как закроет глаза, и видение в них погаснет.

Сэрен хотелось отстраниться, взглянуть со стороны, издалека. Ей нужна была холодная мудрость, нужно было видеть мир в широкой перспективе. С большого расстояния даже горы кажутся плоскими, а долины между пиками не заметны. Точно так же жизнь и смерть – пики и долины отдельных людей. Такое видение помогало не впасть в панику.

– Ну и где, во имя Странника, делегация? – спросил Бурук.

– От Тейта дорога трудная. Идут.

– Лучше бы им прибыть до всех этих событий.

– Боишься, Рулад станет угрозой договору?

Бурук не отрывал глаз от пламени.

– Меч оживил его. Или тот, кто выковал его и прислал эдур. Видела клинок? Он пятнистый. Я сразу подумал про одну из Дочерей, которых они боготворят, про пятнистую… как ее?

– Сукул Анхаду.

– Может, она и в самом деле существует. Богиня эдур…

– Тогда дар сомнительный. Эдур боятся Сукул Анхаду; поклоняются они Отцу Тени и Дочери-Сумраку, Шелтате Лор. – Сэрен допила чай и снова наполнила жестяную кружку. – Сукул Анхаду… Что ж, не исключено, хотя не припомню историй, чтобы боги и богини эдур проявлялись так открыто.

Она сделала глоток и скривилась.

– Дырку в животе прожжешь, аквитор.

– Поздно, Бурук.

– А если не Анхаду, то кто? Ведь откуда-то меч появился.

– Не знаю.

– Да, похоже, и знать не хочешь. Безразличие тебе не к лицу, аквитор.

– Это не безразличие, это мудрость, Бурук. Странно, что ты не видишь разницу.

– Значит, от мудрости твои глаза лишились жизни, а мысли – остроты? Мудрость делает тебя безразличной к кошмарному чуду, которое мы видели вчера?

– Конечно, а что же еще?

– Отчаяние!

– И с чего же мне отчаиваться?

– Не меня нужно спрашивать.

– Верно…

– И все же попробую ответить. – Бурук достал фляжку и, вытащив пробку, сделал два быстрых глотка, потом вздохнул и откинулся назад. – Чувствуешь ты все тонко, аквитор, – что, наверное, важно в твоей профессии. Но ты не способна отделять дело от всего остального. Чувствительность, в конце концов, – это всеобъемлющая уязвимость. С ней ты легко испытываешь боль, шрамы не хотят заживать и открываются от малейшего тычка.

Бурук сделал еще глоток; его лицо расслабилось от смеси сильного алкоголя и нектара, и слова полились свободнее.

– Халл Беддикт. Он лезет напролом. В ту судьбу, которую выбрал сам, – и она убьет его или сломает. Ты хочешь как-то помочь, возможно, даже остановить его, но ничего не получается. Ты не знаешь, как это сделать, и считаешь, что тут твоя вина. Твое поражение. Твоя слабость. И за судьбу, которая падет на него, ты винишь не его, а себя.

Пока Бурук говорил, Сэрен упорно разглядывала горький осадок на дне кружки. Глаза скользили по мятому ободку, потом по пальцам в грязных порезанных кожаных перчатках. Подушечки пальцев потертые и темные, швы расползаются, на костяшках надулись пузыри. А под перчатками кожа, плоть, мышцы, сухожилия. И кости. Руки – такой необычный инструмент, удивилась Сэрен. Орудия труда. Оружие. Неуклюжие и ловкие, затекшие и чувствительные. Есть в племенах охотники, которые могут разговаривать одними жестами. Но руки не ощущают вкус. Не слышат. Не плачут. Поэтому и убивают запросто.

А изо рта вылетают стремительно звуки, привычно облачаясь в значения страсти, красоты, ослепляющей ясности. Или грязные, или тихо ранящие, убийственные и злые. Или все сразу. Язык – оружие гораздо более опасное, чем бесчисленные мечи, копья и чародейство. Постоянно разжигаемая война против всех. Разметка и охрана границ, вылазки и прорывы, поля, усеянные трупами, как гнилыми фруктами. Слова вечно ищут союзников, вечно ищут священное оправдание…