Яцек Пекара - Ловцы душ

Формулировкой «живым никто не уйдёт» ваш покорный слуга сделал определённое упрощение, так как мизерное военное образование не позволило мне оценить решимость тяжеловооружённого рыцарства и его боевой энтузиазм. В связи с этим мы до вечера находили остатки феодалов, и подсчитали, что после разгрома уцелело около ста восьмидесяти человек, что составляло примерно одну десятую часть от тех, кто начал славную атаку.

Из лагеря противника мы получили известие, что, кажется, погибли пятьдесят солдат, и это давало простой счёт потерь, составлявший тридцать шесть к одному. Забавно. Что интересно, мне казалось, что император столь же удивлён, как и я, хотя и не подавал вида, а беглецов принял с состраданием. Он не сделал им ни малейшего упрёка, что они посмели ослушаться его приказов.

Но это был ещё не конец этого ужасного, по крайней мере, для некоторых, дня. Не знаю почему, но никто не подозревал, что солдаты Палатината могут перейти в наступление. Все воображали, что если на линию уже подошли отряды императорской пехоты, роты наёмников и лёгкая кавалерия, то враг не будет настолько безумен, чтобы атаковать столь значительные силы. Оказалось, однако, что палатин Дюварре или командующие его армией генералы были безумны. Они атаковали.

Ночь – это лучшее время для проведения штурма. В ночи никто не знает, против кого будет сражаться, как велики силы противника и откуда они наступают. Ночью правят Страх и Переполох, двое сыновей бога войны. Ночь полна затаптываемых палаток, криков ужаса, огней факелов, затухающих в грязи, и стонов умирающих. Ночью ты разбиваешь топором голову родственника и минуешь лезвием горло врага. В ночи ты слышишь голос: «Помоги, друг» и не знаешь, враг тебя зовёт или союзник. В ночи ты запутываешься в верёвках от шатра, а потом понимаешь, что это не верёвки, а выпущенные человеческие кишки.

– Ко мне! – Закричал я, размахивая факелом. – Ко мне, сукины дети!

Головорезы, приданные мне в Хез-Хезроне, как ни странно, послушались. Может, они боялись темноты, и свет моего факела сочли символом безопасности? А может, боялись, что смерть от рук солдат Палатината покажется лаской по сравнению с тем, что уготовит им их собственный капитан, если они только попытаются сбежать? Неважно, каковы были их мотивы. Важно, что мы стояли плечом к плечу.

– Вперёд, ребята! – Закричал я. – Не говорите мне, что хотели жить вечно!

И мы двинулись. В первую великую битву, в которой я имел несчастье участвовать. И которую, в отличие от большинства моих подчинённых, я имел несчастье пережить. Потом я осмотрел на поле боя тела погибших. У Руперта Глотки, словно по иронии судьбы, была разрублена шея, и его голова держалась на теле только на узкой полосе мышц. У Мрука Урода был размозжён череп, держу пари, что он получил удар конскими копытами или был затоптан. Маленький Ганс хрипел в луже крови, он уже не мог говорить, а в его полных боли глазах застыло одно всеобъемлющее желание. Я исполнил его так быстро и качественно, как только мог. Соболю Бастарду и Робину Палке удалось уцелеть. Соболь потерял мизинец на левой руке, а кроме того получил рваную рану на щеке, в то время как Робин вышел из боя без единой царапины. Так же, как и ваш покорный слуга. Смерть, однако, стояла в этой битве рядом со мной. Сначала копье всадника прошло в дюйме от моей головы, потом какой-то пакостный сукин сын из нашей армии чуть не всадил в меня болт (наконечник застрял в древке глефы, которую я держал в руках), и, наконец, только стремительный кульбит спас меня от того, чтобы быть затоптанным отступающими кавалеристами Палатината. Но и на нашу долю пришлось немного удачи. Это мы спасли жизнь Светлейшего Государя. Когда он упал с седла, я подвёл ему своего коня, а мои парни заслонили его своими телами. Только потом Таубер, Каппенбург и их солдаты ускакали со Светлейшим Государем в безопасное место.

Войскам Дюварре удалось посеять панику и нанести существенный вред, но они были слишком немногочисленны, чтобы устроить по-настоящему значительный погром, разбить имперскую армию или сделать её негодной для продолжения кампании. В конце концов, их прогнали с поля боя. Нам, имперским солдатам, остался подсчёт трупов, сбор раненых с поля сражения и добивание тех, чьим единственным желанием было перестать жить.

Императорский шатёр был местом, в котором ваш покорный слуга чувствовал себя решительно неловко. Ибо вокруг Светлейшего Государя, папского легата и духовника в нём собрались все принимающие участие в походе верховные военачальники и вельможи Империи. Ну, быть может, говоря «все», я совершил непреднамеренное злоупотребление. Скажем так: все, кто выжил, все, кто не попал в плен к палатину Дюварре. Настроение совещания у Милостивого Государя даже самый льстивый летописец не был бы в состоянии назвать триумфальным, а дождь, мерно стучащий по полотну палатки, только дополнял атмосферу печали и уныния. Конечно, я понимал, что мы избежали большого зла за счёт меньшего. Победа над войсками Палатината означала бы затяжную кампанию, завоевание замка за замком и крепости за крепостью. Скорее всего, всё кончилось бы так же, но с большим количеством жертв, среди которых, кто знает, не оказался бы также и бедный Мордимер. Понятно, однако, что я не собирался ни с кем делиться этими мыслями, ибо, несмотря на всю бесполезность моей жизни, я держался за неё так же судорожно, как потерпевший кораблекрушение среди волн держится за последнюю гнилую доску. А у меня сложилось впечатление, что после представления моих тезисов, касающихся поражения и победы я нажил бы себе больше врагов, чем когда-либо ожидал иметь. Я встал в тёмном углу, пытаясь сделать вид, что меня вообще там нет, и надеялся, что перед лицом столь великой трагедии никто не заинтересуется моей скромной персоной.

Император сидел на стуле со сломанной спинкой, его правая рука была заключена в лубки и обмотана бинтами, которые теперь напоминали грязные тряпки. Он безучастно смотрел перед собой, и создавалось впечатление, что он никого не видит. На его щеках были кирпично-красные пятна, вызванные лихорадкой, а его рот полуоткрыт. С кончика носа свисала простудная капля. Короче говоря, он являл собой картину страданий и отчаяния, и трудно было поверить, что перед нами человек, который называл себя Защитником Христианства, Хранителем Царства Иисусова и Покровителем Святой Земли.

– Твои чёртовы наёмники, – зарычал вдруг Август Каппенбург, указывая пальцем на капитана Савиньона. – Не спешили в бой, а?

Савиньона я осторожно, но с любопытством рассматривал уже довольно долго. Знаменитый наёмник был почти карликом и напоминал приплюснутую бочку, опирающуюся на короткие кривые ножки. Кроме всего этого ещё поражала несоразмерная, чудовищно большая голова. Посередине лица капитана вырастал многократно поломанный нос, маленькие глазки были почти закрыты седыми кустистыми растрёпанными бровями. Тем не менее, он принадлежал к людям, о которых говорилось с уважением и к которым обращались с уважением. Если ему удалось завоевать столь высокую должность, выглядя так гротескно, он должен был быть весьма незаурядным человеком. Теперь он яростно пожал плечами.