Павел Канаев - Волчьи стрелы

Подъезжали к Гривнограду уже на санном ходу. Зима налетела стремительно и люто, как орда кочевников, берущая город изгоном [51] Изгон — тактика молниеносного, неожиданного нападения на город или крепость. . Еще только начинался грудень [52] Грудень — др. рус. ноябрь , а непроходимая снежная перина уже укрыла все вокруг. Летящие россыпи снега вихрились в свете закатного солнца золотой пылью. Слепя белыми поволоками и алмазными искрами, стройные сосны и ели вставали по обе стороны от дороги, как девицы на выданье. Очертания посада время от времени маячили за пологими холмами, покрытыми иглами леса, словно спины гигантских ежей. Но вновь город заливали вездесущие белила, стоило миновать очередной поворот.

Бедная Алена никогда не выезжала дальше сеяжских предместий. Она смертельно устала от тяжелой дороги. Шум, гам, непогода, тряска такая, что ломило все тело, смены лошадей, постои на мрачных подворьях, а иной раз — в убогой деревушке. И так целый месяц. Зато она успела лучше узнать мужа и смириться со своей долей. Девица поняла, что не так и плох этот «безбожник», и даже начала в него влюбляться. Бóльшую часть пути Ладимир гарцевал на своем вороном Благовесте. Но то и дело он садился в возок к жене, и они болтали обо всем подряд в мягком полумраке под кожаным тентом, обитым изнутри вирейским ковром.

— Каюсь, краса, хмельное и впрямь люблю, — говорил Ладимир, пожимая плечами. — Но кто же его не любит-то? Недаром гласит молва: лучше дубинное битье, чем бесхмельное питье! Хотя не так и много позволяю, как люд судачит. Да и не вредит мне, а, наоборот, думать да творить сподвигает. Вот смотри, краса, как тебе?

Он развернул желтоватый свиток, который давно держал в руке, шелестя им в ожидании лучшего момента, чтобы показать княжне. На харатье густыми чернилами было искусно выведено изображение каких-то хором с высоким каменным теремом, увенчанным пухлой бочкой и опоясанным резными гульбищами.

— Нравится?

— Да, лепо, дюже лепо. А что это?

— Это хоромы, где мы с тобой жить будем, — отвечал Ладимир с серьезным видом. — Батюшка пожаловал их мне, когда меня к тебе посватал. Но терема вот этого еще нет, его построят скоро для тебя. Смотри, я сам начертил. Как тебе, только честно?

Алена недоуменно уставилась на княжича.

— Как же так, неужто зодчих да градоделов в Гривнограде нет, раз княжич должен сам дворцы измышлять? — спросила она с удивлением.

Ладимир снисходительно покачал головой и улыбнулся.

— Полно у нас зодчих, Аленушка. И свои, и заморские есть. Вот одного из них, Орсентия из Притта, и подрядил батюшка меня наукам математическим обучать. А потом он меня и этому обучил. Теперь я уже три церквы измыслил. Скоро поедем в город, и все сама увидишь!

— Да разве же положено княжичу таким заниматься, неужто батюшка не бранит? Да и что тебе с того? Сам же сказал: зодчих хватает у вас.

— Эх, ничего-то ты не понимаешь, краса. Ведь когда сам измыслил — это же любо-дорого посмотреть — глаз радуется. Это ведь как детей творить, разве что каменных да деревянных — один краше и любимее другого.

— Никак в толк не возьму, что ты за человек, княжич, — призналась Алена. — Ведь ты, говорят, воин бесстрашный. Как же так можно: и в ратном деле преуспеть, и церкви измышлять?

— Ох, Аленушка, — отвечал он. — Не от веселой жизни берусь за меч. Будь моя воля — не лил бы кровь. Да только ворог заедает со всех сторон. Видишь же, что батюшка даже не смог на свадьбу нашу приехать, хоть очень печалился из-за этого. В лесах — языцы треклятые, дикари, безобразничают. За бугром — стальные пауки, праденцы, только и выжидают, когда напасть. Во граде бояре нет-нет да замутят крамольную воду. Да еще и князья соседние войной друг на друга идут. Уж лучше бы все они тоже дворцы да храмы измышляли. Грады были бы краше, а жизнь — веселее.

В какой-то момент Ладимир и сам поймал себя на мысли, что прикипел к княжне душой. Да, она еще ничего не понимала в «венериной игре», а прелестям ее лишь предстояло по-настоящему расцвести. Но он разглядел в ней тонкую, благородную красоту ее матушки, и, самое главное, наивность и прямоту, которые просто не могли не умилять. Конечно, это были лишь первые ласточки настоящего чувства: любовь и верность пока оставались для него слишком тяжелой ношей. Но кто знает, во что прорастет это зерно, когда он услышит плач первенца, когда они проживут вместе несколько лет?

— Эх, Ладимирушка, а скоро приедем уже? Нет сил больше в возке сидеть. Все болит, все ноет, тесно здесь, хладно, — пожаловалась княжна и положила голову на плечо Ладимиру.

Он немного подумал, и глаза его вдруг вспыхнули.

— Ты права, Аленушка. Нечего больше тебе здесь делать. До Гривнограда уже рукой подать, но поезд плетется так, что и к вечерне не приедем.

Высунувшись из возка, он крикнул вознице, чтобы тот тормозил лошадь. Колокольчик под расписной дугой натужно взвизгнул и затих; снег зычно треснул под копытами — остановились. Выскочив наружу, княжич протянул руку жене и помог ей выйти.

Многоголосой лавиной прокатились крики возниц и конников: «прррррр, стой; стоять, родимая!». Весь поезд за ними замер.

Опьяненная морозным хвойным воздухом, Алена взяла Ладимира под руку, чтобы тверже стоять на скользком насте зимней дороги. Княжич сдвинул на затылок соболью шапку, расстегнул жемчужные застежки своего желтого кожуха с тучным меховым воротником и свистнул стремянному. Тот быстро подвел к Ладимиру его доброго коня, снаряженного и готового пронзать пространство.

Призывно фыркнув, Благовест выкатил на хозяина свой круглый красноватый глаз. Скакун был загляденье — массивный и одновременно изящный, точно высечен из черного мрамора.

— Ну что, краса, прокатимся? Осталось всего ничего, домчим вмиг. А остальные пущай догоняют. Ты хоть развеешься да повеселеешь, — сказал он, широко и солнечно улыбаясь.

— Всеволодович! — раздался громкий оклик Борислава.

Ловко спешившись, тысяцкий с вопрошающим видом подошел к княжичу. Снег хрустел под его сапогами из оленьей кожи, словно с каждым шагом кто-то звонко надкусывал яблоко.

— Ты чего это удумал, княжич? Княжна, прости мою дерзость, но сам князь-батюшка вверил мне твоего ясна сокола, — тысяцкий отвлекся на Алену и продолжил. — Куда собрались? Разве не знаешь, что дороги здесь коварны?

— Ну ты даешь, ты еще скажи — косых тут много, сожрут! — Ладимир усмехнулся. — Некого здесь нам страшиться, друже! И потом, здесь же рукой подать до градских ворот. Княжна вся истомилась уже в своей коробченке. А вы следом езжайте.

Тысяцкий привел еще несколько разумных доводов, но Ладимир не желал ничего слушать. В результате друзья разругались, и Борислав в сердцах кинул в снег свою бобровую шапку, правда, тут же ее поднял и отряхнул.