Гай Кей - Дети земли и неба

И в первый раз Савко с облегчением увидел в глазах собеседника неуверенность.

— Возможно ли, — спросил Орсо Фалери, — двум мужчинам, обладающим опытом в решении мировых проблем, прийти к пониманию в таком вопросе, как этот, не привлекая в это дело посторонних?

— Полагаю, это возможно, — торжественно ответил канцлер Савко. — Художники непредсказуемы даже в самое лучшее время.

— Слишком богатое воображение, как я обнаружил.

— Крайне богатое.

— Отсутствие дисциплины?

— Хорошее высказывание, синьор. Они также недостаточно понимают, какую рябь и круги по воде их действия могут вызвать в огромном мире.

— Элегантная фраза, канцлер. Если я могу так выразиться.

Савко наклонил голову.

Посол Серессы подошел к очагу, в котором горел жаркий огонь. Он бросил к него конверт и рисунок, ранее присланный ему. Оба наблюдали, как они горят.

— Совершенно правильный поступок, — с одобрением произнес Савко, когда бумаги догорели.

Фалери, стоя у камина, посмотрел на него.

— С вашего позволения, я удалюсь. Я предпочитаю после наступления темноты не находиться вне дома, — серессец двинулся к выходу.

— Подождите, синьор.

Фалери остановился у двери.

Сидящий за своим письменным столом Савко спросил:

— Страны и империи джадитов не должны так поступать друг с другом, правда? — сейчас он шел на риск.

— Согласен, — ответил Фалери. — И я говорю это от имени Серессы. Сожалею, что в этом возникла необходимость. Не мы это начали, — он бросил взгляд на огонь. — Мы ведь это сожгли? Оставили в прошлом?

Савко набрал в грудь воздуха.

— Другие вещи горят, синьор, когда османы приходят на наши земли, — вот оно!

Фалери задумчиво кивнул.

— Неверные — жестокие выродки. Сересса надеется, что наш щедрый кредит поможет императору Родольфо защитить его земли.

«Его земли». Разумеется.

Савко сохранил бесстрастное выражение лица.

— Сересса уже оказала нам большую помощь через своих банкиров. Вы передадите нашу благодарность Совету Двенадцати?

— Конечно. И Сересса будет надеяться на поддержку императора в одном вопросе, который касается наших целей и наших потребностей. Я подниму этот вопрос, если мне будет позволено, во время моего следующего визита ко двору императора.

Савко знал, что это за цели и потребности. На восточном побережье Сересского моря стоял обнесенный стенами город, хранящий верность императору. Его жители делали даже больше — они обороняли земли и население империи совершенно безвозмездно. Они нападали на ашаритов на суше и на море, на своих маленьких кораблях. А также, иногда, не на ашаритов.

— Потребности наших двоюродных братьев и дорогих единоверцев из Серессы император всегда принимает близко к сердцу.

— И мы за это благодарны. — Фалери снова повернулся к двери.

— Вы не останетесь выпить чашу вина?

— Вино, — ответил Орсо Фалери, — лучше в резиденции серессцев.

Он открыл дверь и вышел, прикрыв ее за собой.

— Будь они все прокляты! — произнес Савко, достойный канцлер его величества императора Родольфо. — Будь они прокляты, и да утонут они в моче своих каналов.

Не самое элегантное выражение, но произнесенное с необычной для него горячностью.

Он сел за письменный стол. Обхватил голову руками. И сидел так долгое время, изо всех сил стараясь успокоиться. Чтобы думать, нужно быть спокойным. Многое теперь зависело от его способности думать, а он сегодня уже сделал ошибку.

Он понял одну вещь, которую ему нужно сделать. Возможно, это не поможет, но был шанс, что поможет, а он был готов замерзать среди демонов во тьме, только бы не позволить Серессе диктовать Обравичу, как поступать с городом, который хранит ему верность.

Он взял перо и написал необходимые приказы.

Покончив с этим, он снова задумался, на этот раз над вопросами, близкими к его собственным делам. К тому моменту, когда раздался ожидаемый стук в дверь и вошел Ханс, канцлер был готов.

— Секретарь, поговорим о Витрувии.

— Мой господин?

— Он не болтлив? Витрувий?

— Болтлив, господин?

— Личные дела, касающиеся его, он держит в тайне от других? От тех, кто… не все понимает в происходящих здесь событиях?

Ханс был исключительно умным человеком. Он вполне готов подняться выше должности секретаря, даже такой высокой должности, как эта (выше уже нет). Он слегка покраснел, отметил канцлер. Понимание и реакция у большинства людей предшествуют высказыванию. Наблюдательный человек может их увидеть.

Секретарь сказал, подбирая слова (что говорило само за себя):

— Конечно, он очень молод, мой господин. Он… он очень гордится своей… своей ролью в канцелярии. Тем, что посвящен во многие… глубоко личные дела.

«Своей ролью». «Глубоко личные дела».

Теперь Савко был очень спокоен.

— И, возможно, он мог захотеть, чтобы другие узнали о его значении?

— Он молод, — повторил Ханс.

— Это ты сказал.

— Могу ли я… будет ли мне позволено узнать, что такого сказал посол, что вызвало озабоченность, мой господин?

«Осторожно», — подумал канцлер. И ответил:

— Сересса, по-видимому, в курсе тех событий, связанных с нашей канцелярией, о которых им было бы лучше не знать.

— Понимаю. — Ханс откашлялся. — И они знают о них от самого Витрувия?

— Не могу утверждать с уверенностью. Если бы я был уверен… — он вздохнул. — Это имело бы тяжелые последствия.

Тяжелые. «В самом деле тяжелые», — подумал Савко. Тяжелая могильная плита. Черви, пожирающие красивое лицо, гибкое тело.

— Возможно, — сказал секретарь, — я мог бы разъяснить ему серьезность всех обстоятельств, связанных с делами канцлера? Огромную важность абсолютной сдержанности?

Но, слушая его, Савко принял решение. По правде говоря, он осознал, что уже принял его, когда посол еще находился в этой комнате. Его охватила глубокая печаль, подобная зимней стуже. Бремя должности и жизни.

— Ханс, — сказал он, — учитывая все обстоятельства, было бы лучше, чтобы ни Витрувия, ни эту женщину, Вейт, больше не увидели в Обравиче.

— Конечно, мой господин, — ответил секретарь, его лицо и голос не выдавали его чувств.

Он такой красивый мальчик, Витрувий. Светловолосый, белокожий. Умный и всегда готовый рассмеяться. И нежный, такой нежный. Сладкий.

Савко прибавил:

— Собственно говоря, так как мы готовимся к войне, было бы лучше всего для империи, чтобы их обоих больше нигде не видели.

На этот раз Ханс побледнел. «Он имеет на это право», — подумал Савко. Но ему было неприятно это видеть. Осуждение без слов.

— Нигде. Да. Понимаю, — ответил секретарь. В его голосе не было осуждения. Для этого он был слишком хорошо воспитан. — Я об этом позабочусь.

— Спасибо, — сказал канцлер. Он махнул в сторону темноты за окном. — Уже поздно. Прости, что задержал тебя. Можешь идти. Увидимся утром. Возьми это, пожалуйста, Ханс. Прикажи переписать и отослать, — он вручил ему приказы, которые только что написал, приказы для Сеньяна.