Андрей Кречетов - Воля твоя (СИ)

Вне всяких сомнений, разговор давался ей с трудом, но эта змеедева упорно отказывалась сделать хотя бы малейшую паузу, как будто предвидела то, что поговорить нам с нею больше не удастся. Она была слаба. Это было заметно со стороны, да и она сама прекрасно понимала. В итоге долгая болтовня ее окончательно вымотала. Я стоял и смотрел, как она безмятежно дремлет, и язык не поворачивался назвать ее Тварью. Другое создание, иное существо — да, но не тварь.

Я медленно гладил ее по волосам, будучи у кровати на коленях, куда встал в стремлении услышать ее все стихающий от усталости голос. Гладил, потерянным в прострации взглядом глядя куда-то в окно. Как она открыла глаза, не сделав ни единой попытки остановить мое своевольство, я даже не заметил.

— Что с тобой такое? — Прямо передо мною раздался знакомый голос.

Я честно попытался сконцентрироваться, чтобы его увидеть, но лишь недовольно хмурился, пробурчав в ответ то, что от меня хотели услышать:

— Со мной все в порядке. Просто… все как-то так навалилось. Считаешь, я крепкий?

— Считаю, и поэтому спрашиваю.

— Видимо, недостаточно крепкий…

— Тебе на сегодня хватит.

— Ты мне кто, мать?! — Взбеленился я, хватаясь за ускользающее спасение от реальности. Но вместо этого, не удержавшись, лишь свалился на пол. — Верни!

— Между прочим, ты… мои запасы.

— Я расплачусь… Расплачусь с тобой!

— Интересно, чем же? У тебя ничего нет.

— Меч! — Наставительно поднял я указательный палец. — Забирай мой меч. Хороший, Арктурский! Такого ты больше ни за что не сыщешь — их просто больше не делают!

— Твой меч уже давным-давно мой, забыл? К тому же это дешевая поделка южных оружейников — кроме липового арктурского клейма у основания клинка он больше ничем не ценен. Сталь — дерьмо.

— Да как ты смеешь… — Возмутился я, но на душе скребли кошки — откуда бы у меня взяться настоящему арктурскому мечу, когда свой личный я заложил какому-то доходяге больше двух лет назад.

— Гол, как сокол, — заключил (подытожил) Рюдриг. — Тебе нечем расплатиться. Если хочешь оставаться у меня, оставайся, но к винам больше не смей притрагиваться.

— И что, — презрительно процедил я, — не дашь даже по-дружески?

— Мы с тобою не друзья. И побрейся уже, а то выглядишь как последняя дворняга.

Дверь хлопнула, отрезая меня от дальнейших препирательств.

— Не буду, — зло сплюнул я ему вслед.

Лары уже не было. Восстановившись в достаточной степени, ушла. Или уползла, не знаю как вернее. В любом случае, ее уход я пропустил, пребывая во все затягивающемся небытие. Собственно, мне было плевать. Как и на то, что в гостях у Твари я явно подзадержался. Не плевать было лишь на возникший накануне запрет. Хренов монстр, решил строить из себя невесть кого…

— Как ты это делаешь? — Однажды задал ему вопрос, когда Рюдриг, ночной порою, вернулся домой. От него вновь воняло гнилью и свалявшейся шерстью.

— Что ты хочешь знать?

— Как это происходит? По твоему собственному желанию? И почему этого никогда не бывает днем?

Тварь долго косил на меня глазами, то ли раздумывая стоит ли вообще говорить и не послать бы меня подальше, то ли пытаясь определить что стоит за моим внезапным любопытством. Но в итоге решился.

— Ночью — потому, что я могу перекидываться лишь при луне.

— При лунном свете? — Уточнил я.

— Нет, просто при луне, даже если она сокрыта облаками.

— Днем луну тоже видно. Вот, например, вчера.

— И тем не менее, днем ни за что не выйдет.

— Значит, тут дело не в ночном светиле, а времени суток.

— Нет, — покачал он головою, — как раз таки в нем. Ты хочет знать, как это происходит? Что ж, знай, что при растущей либо убывающей луне это происходит по моему собственному желанию. Но когда она полная… луна меня сама вынуждает, вырывая из меня на всю ночь все человеческое. — Он нехорошо оскалился. — Обычно под утро я прихожу в себя с ног до головы измазанный кровью, чужой кровью. И ничего не помню.

— И как ты себя чувствуешь?

— М?

— Как тебе, осознавая, что только что ты в беспамятстве разорвал несколько не заслуживших подобной участи человек?

— А кто сказал, что я по уши в человеческой крови? Конечно, никто не дает гарантий, что какой-нибудь сумасшедший в такое время и в такое место не набредет на свою беду ко мне в лапы, но вероятнее всего, что это животная.

— Не понял.

Рюдриг как-то торжествующе улыбнулся, словно поставил меня в угол.

— В такие ночи я по обыкновению ухожу куда-нибудь подальше от людей, от Тварей, от населенных мест — куда-нибудь в глушь, где мое ночное буйство не окажется настолько безжалостным и непоправимым. Обычно таких как я в глуши набирается целая стая и, ха-ха, в эту ночь она перестает быть такой уж глушью! Достаточно прибыть кому-то одному, чтобы вокруг, не сговариваясь, образовалась целая толпа.

— Меры предосторожности… — Задумчиво кивнул я, иным взглядом посмотрев на собеседника, но вдруг чрезмерно жизнерадостно хлопнул в ладоши. — А помнишь, как-то ты мне рассказывал об исключительном прошлогоднем сборе винограда на южных холмах отсюда?

— Не нравится мне, Марек, как ты пристрастился в последние дни к дурману, — покачал он головой. — Совсем не нравится.

— Ты пытался выменять меня на выпивку! — Сразу начал с наезда Бонифаций, стоило лишь мне выйти к нему с седлом.

Я поморщился, словно меня ткнули носом в мое же дерьмо.

— Рюдриг от тебя все равно отказался.

— Ну естественно! Зачем наполовину волку конь? Но вот от тебя я такого не ожидал.

— А стоило бы… Стой смирно, я не могу подтянуть подпругу, когда ты вертишься.

Он замер, настойчиво кося глазами в противоположную от меня сторону, и лишь хлестающий по бокам в опасной близости от меня хвост говорил об его истинном настроении.

— Почему ты уезжаешь?

— Мне здесь делать нечего.

— Ты хотел сказать, больше нечего, когда у тебя отобрали право нажираться до умопомрачения? Ты это хотел сказать?

— Помолчи…

— Нет, тебе меня не заткнуть.

— Помолчи, Бонифаций, — схватил я его за ноздри, прекрасно осознавая, что это ему совершенно не нравится. — Прошу тебя, помолчи. И так тошно.

Меня что-то гложет, снедает, пожирает изнутри. Я не могу этому сопротивляться. Чем дольше я держусь, тем хуже мне становится, а критическая точка так ни за что не достигается. Зенит, словно распарывающий вечность, в насмешку лишь отдаляется, и смеется, смеется надо мною… Слышу этот смех, такой громкий, такой ясный и незамутненный. Такой звонкий. Откровенный. Это ведь его смех. Его же, верно? Хочу забыть его, стремлюсь всеми силами… Но он все звучит и звучит. Смех, будто бы… детский?

Прости меня, Бонифаций, говорящий конь, и прощай. Прошу, не держи на меня зла — просто нам с тобою больше не по пути. Ты, живой, так просто не откажешься от жизни, а я же ухожу в закат. Как патетично и высокопарно звучит, право слово, но, я надеюсь, из рассветного полумрака мне больше уже не предстоит вернуться. Это дорога в никуда, где-то там, в сгущающейся тьме впереди, под ногами, должна оказаться пропасть. Это моя последняя цель, моя последняя воля — дойти до нее.