Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Третий лишний (СИ)

...девушка, которая тихо плакала на лавке, была живой. Арей слышал, как бьется ее сердце. И страх ее чуял, и отчаяние. Разве можно подделать отчаяние?

Выходит, что можно.

- А Илья?

- Его отец отослал. То ли предполагал, что увлечение его не безопасно, то ли не желал делиться... мальчик чист. А с девочками... первым моим порывом было избавиться от них. Но семеро жрецов сказали, что не видят в них зла. И магики не нашли ничего, кроме небольшого истощения, которое, если правда, что мне рассказывали, вполне объяснимо. И отпустить бы их, но...

- Вы жрецам не поверили?

- Отчего ж, поверила... они не лгали, не видели нужды. Я же просто чувствовала, что не все так просто. И отпущу... кого отпущу? Людей? Или тех, кто лишь кажется человеком? Нет, Арей, я оставила их при себе. И поверь, не обижала. Боги не дали мне иных детей, кроме тех, кого я вынуждена была пригреть. И если мальчиков я полюбила... не усмехайся, боярин, я тоже способна любить. По-своему.

Только с этое любви никому не легче.

- И я расскажу им, - она глядела в глаза. - Все как есть. Думаю, они и сами догадываются... они неглупы. А вот девочки эти... с одной стороны тихи, что вода в омуте, а с другой неспокойно. Служанки около них не держатся. Неделя другая и плакаться начинают, в ноги падают, мол, хоть на конюшню сошли, а не неволь. С чего? Спрашиваю, может, боярыни норовисты? Бьют, обижают? Ан нет, все в один голос говорят, что тихи и некапризны, тогда с чего бежать? Из жути... веет, мол... а объяснить толком не способны.

- И чего вы от меня хотите?

- Хочу, чтобы ты к невестушке почаще заглядывал. Чтоб пожалел бедолажную. И позволил вырваться из терема царского. Только так вырваться, чтобы под присмотром была...

- Но о присмотре не думала?

- Именно. У нас с тобой месяц осталось, боярин.И за это время многое успеть надобно.

Глава 22. Последняя, но не заключительная.

Глава 22. Последняя, но не заключительная.

Я сидела на лавке да на звезды пялилася. А чего? Крупные, что твой горох... горох у тетки Алевтины ладный, здоровущий и сладкий. Помнится, была малою, хаживала до него поздним часом, пока от бабки крапивою по заднице не схватила. И верно, не можи чужое брать.

Нехорошо.

Но звезды-то крупные...

И высыпало. К дождю ли? Прежде-то я б точно сказала, к дождю аль погоде, а ныне вот вылетели приметы из головы. Про ласточек помню, про лист, который к земле летит аль над землею, про... много про что, а вот звезды, про них позапамятовала...

Я отерла мокрую щеку.

Плачу?

С чего б?

С того, что услышала? А что я услышала?

- Не надо, - тот, кто сидел рядом, платок протянул. - В слезах нет смысла.

А в чем он есть-то? В звездах крупноспелых? Иль в черешне... черешня скоро пойдет, прикупить бы... небось, на местным рынку черешню продают, интересно, много ль берут? И ведрами аль весом? А после вишня и... варенье из вишни я варить не любила. Пока косточки все поковыряешь - упаришься.

- Если получится, - он, сидевший рядом, не уходил. А я... я вновь же не помнила его лица. Смотрела. Узнавала. Удивлялась этому знанию. А потом позволяла ему уйти водой сквозь песок. И лезло в голову, что вишня с черешнею - нашу тетка Алевтина оберет, не даст пропасть ягоде - что вот звезды.

И дивно было.

Помнила я нашу разговору от первого до последнего словечка.

Помнила свой ужас тихий.

И обиду.

И... и как обещалась помочь, пока не поняла, в чем эта помощь будет. А после не сумела слово данное забрать. Он же сидел рядом. Утешал? Просто был.

Платок свой из пальцев моих вынул.

Верно, вдруг да узнаю после, когда он уйдет. Я не сомневалась, что вскоре уйдет, а с ним еще кусок памяти моей. А ведь Архип Полуэктович сказывал, будто берендеи к магией нечувствительны. Обманул, выходит? Или ему не все ведомо?

- Разве... - пока он тут, я могла спросить. И надо было бы о многом, не о том, что на языке вертелося. - Разве ты... не хочешь жить?

- Жить? Жить бы я хотел. Наверное, - его рука была теплой.

И сердце билось.

И вовсе он был живым человеком.

Я ведь... я его кажный день встречала... я с ним... а он мертвый.

- Но это не жизнь, Зослава, - он позволил взять себя за руку, провести пальцами по ладони. Я прислушивалась, пытаясь уловить хоть малую малость, которая б выдавала, что он не мертвый. - Мне тяжело. Я устал.

Белое лицо.

И нонче видно, сколь осунулось оно. Нос заострился. Глаза запали. Отчего не видят этого? Ладно, я. Я ж студиозус. И только-только учебу начала. Да, силов во мне много, но толку-то с них... вона, Махрютка наш в руке подковы гнеть, но так что ж, его с этое силы старостою выбирать?

Был ведь Фрол Аксютович, повидавший немало.

Была Люциана Береславовна, коия в магиях всяких смыслила.

И Марьяна Ивановна, целительница. Неужто она, знающая, что есть жизнь и что - смерть, с магией сырою могущая работать, не почуяла?

А наставник наш?

- Я умею глаза отводить, Зослава, - сказал он, прижимая мою ладонь к щеке. - И дурманить головы. Это получается само собой... и все легче... знаешь, мне иногда кажется, что с каждым... возвращением во мне остается все меньше человека. И если меня не отпустить... она меня точно не отпустит. Она говорит, что любит меня, но это давно уже не правда. Она тоже перестала быть собой.

- Прости.

- За что?

- А если я и вправду могу...

- Спасти меня? - кривоватая усмешка. - Закрой глаза. И попытайся понять, что ты чувствуешь.

Я подчинилась.

Закрыла.

Звезды, оне никуда не денутся. А чувствую... лавку вот под задницей чувствую. Твердая. И ветерок холодный, пахнет хорошо, медуницею... надо бы собрать. Медуница - трав полезная. И раны заживляет, и кости лечит, а особливо хороша против кожных болячек. Если случится парша какая аль язва, которая не затягивается, тогда надобно цветы медуницы с медом свежим смешать, слово над ними сказать простое и на рану нанесть. Ночь с этою повязкой перебыть, а поутру...

...вновь не о том думаю.

Мне бы про человека, который рядом сидит. Иль не человека уже?

Он многое натворил.

- Гордану помнишь? - мои пальцы касались его щеки.

- Нет.

Не лжет.

- А... зимой? Боярыня Добронрава... и сын ее. Добромыслом звали?

- Нет.

И вновь не лжет.

- А то, как меня убивал?

- Тебя?

- И Арея... И... или мы бы выжили, верно? Если б получилось. Я точно выжила бы... я ведь вам нужна была?

- Да. Наверное.

- Ты многих убил.

- Я знаю.

- Сожалеешь?

- Я забыл, что это такое... я бы хотел сожалеть.

Щека шершавая и неровная. И если крепко прислушаться к ней ли, к себе, то... то ничего. Обыкновенная она.

- Божиня простит, - ответила я, руку убирая.

- А ты?

Виноватый он? Иль безвинный? Своей ли волей зло чинил? Чужою ли? Я в этаком не разбираюся, только в одном он правый: ежель оставить его на этом свете, то зла прибудет.