Энн Райс - Талтос

— Боже мой, где же это случилось? — спросила Мона, все еще прижимая ладони к ушам и крепко зажмурившись.

Она открыла глаза и посмотрела на Мэри-Джейн, стоявшую против света: ее фигура терялась в тени, сияли лишь огромные ярко-голубые глаза…

Мэри-Джейн огляделась по сторонам, поводя глазами, но ни на сантиметр не повернув голову, и тут же направилась к кровати. Под покровом мягких, приглаженных волос ее голова выглядела безупречно круглой и маленькой. Она подошла к изножью кровати и остановилась. А когда заговорила, ее голос зазвучал очень низко:

— Вот здесь. Кто-то умер прямо здесь. Кто-то, от кого пахло, как от него, но это был не он.

В ушах Моны раздался пронзительный крик, такой громкий, такой яростный, что он был в десять раз страшнее, чем воображаемые взрывы. Мона схватилась за живот.

«Прекрати, Морриган, прекрати… Я обещаю тебе…»

— Боже мой, Мона, да тебе совсем плохо!

— Нет, ничего подобного!

Мона содрогалась с головы до ног. Она начала напевать коротенькую песенку, даже не думая о том, что это такое, — просто нечто милое, нечто такое, что, может быть, она сама придумала…

Она повернулась и посмотрела на гору неодолимо притягательных коробок:

— И на коробках тоже. Очень сильный запах. Это его запах. Знаешь, я ни разу не заставила признаться хоть кого-то из нашей семьи, что они тоже ощущают этот запах.

— Ну, он же тут везде, — сказала Мэри-Джейн. Она стояла рядом с Моной, раздражающе возвышаясь над ней, да еще и грудь ее была намного более заметной… — Но на коробках он сильнее, ты права. Эй, посмотри-ка, все коробки заклеены лентой.

— Да, и надписаны так аккуратно, черными чернилами. Это рука Райена. А вот на этой весьма кстати написано: «Записки анонима». Бедняга Райен… «Записки анонима». Как в группе психологической поддержки для книг, не знающих своих авторов.

Мэри-Джейн рассмеялась.

Мона тоже восторженно захихикала. Обойдя коробки, она опустилась на колени, стараясь не побеспокоить ребенка. Малышка все еще плакала. Эта детка теперь вертелась как сумасшедшая. Наверное, дело было в запахе. А заодно и в глупых разговорах и фантазиях. Мона тихо мурлыкала мелодию без слов, потом негромко пропела:

— «Принеси цветы самые прекрасные, принеси цветы самые редкие, из сада и леса, с холмов и долин…» — Это был самый радостный, самый нежный из псалмов, что она знала, тот, которому ее научила Гиффорд, — майский псалом. — «Наши сердца переполняются, наши радостные голоса поют историю о прелестнейшей розе долины!»

— Эй, Мона Мэйфейр, а у тебя есть голос!

— У всех Мэйфейров есть голос, Мэри-Джейн. А у меня как раз и нет. Не такой, какой был у мамы или у Гиффорд. Тебе бы их послушать. У них было настоящее сопрано. А у меня низкий голос.

Она снова напевала мелодию без слов, представляя себе леса, зеленые долины и цветы.

— «Ох, Мэри, мы сегодня увенчаем тебя цветами, королева ангелов, королева Мая… Ох, Мэри, мы увенчаем тебя сегодня…»

Мона раскачивалась, стоя на коленях, прижав к животу ладонь, и дитя мягко качалось под песенку, и рыжие волосы расплывались вокруг нее, они были прекрасны в околоплодных водах, как будто туда капнули оранжевых чернил, они были невесомыми, прозрачными и прекрасными. И такие крошечные ножки, и крохотные пальчики…

«Какого цвета у тебя глаза, Морриган?»

«Я не вижу собственных глаз, мама, я могу видеть только то, что видишь ты, мама».

— Эй, очнись, я уже боюсь, что ты вот-вот в обморок упадешь!

— Ох да… Хорошо, что ты меня окликнула, Мэри-Джейн, ты правильно сделала, что заставила меня вернуться, но я молю Небеса и благословенную Деву Марию, чтобы у моей малышки были зеленые глаза, как у меня. Что скажешь?

— Лучше цвета и не придумаешь! — провозгласила Мэри-Джейн.

Мона положила ладони на коробку перед собой. Коробка была той, что надо. Она буквально истекала его запахом. Он что, писал на бумаге собственной кровью? Подумать только, его тело лежит там, внизу…

«Я должна выкопать это тело, — думала Мона. — Теперь ведь все изменилось. Роуан и Майклу придется это принять, или же я просто не стану им ничего говорить. Это же совершенно новый поворот событий, и теперь уже это касается меня…»

— Что за тела мы собираемся выкапывать? — спросила Мэри-Джейн, сильно нахмурившись.

— Ох, перестань читать мои мысли! Не будь ты сучкой Мэйфейр, будь лучше ведьмой Мэйфейр. Помоги-ка мне с этой коробкой.

Мона ногтями отодрала клейкую ленту и подняла крышку.

— Мона, я не знаю… Тут еще чьи-то вещи!

— Да-а, — протянула Мона. — Но этот кто-то тоже часть моего наследия, этот кто-то тоже имеет собственную ветвь на фамильном дереве, и сквозь все дерево, от самых корней, течет эта сила, наш жизненный сок. Он тоже был его частью, он жил во всем этом, да, ты можешь сказать, это все древность, но это живет долго и вечно, вроде как деревья. Мэри-Джейн, ты знаешь, что деревья живут дольше всех на земле?

— Да, я это знаю, — ответила Мэри-Джейн. — Те деревья, что в Фонтевро, они такие огромные. Я хочу сказать, там есть кипарисы, которые стоят прямо в воде…

— Тсс, — прошептала Мона.

Она сняла все коричневые листы обертки — вещи были упакованы так, словно это был фарфор «Мария Антуанетта», который предстояло отвезти в Исландию, — и увидела первую страницу пачки листов в тонком пластике, связанных толстой резиновой лентой. Каракули, настоящие каракули, паучьи следы, с длинными «д» и «у» и крошечными гласными, которые кое-где выглядели просто точками. Но Мона могла это прочитать.

Она согнула пальцы и ногтями разорвала пластик.

— Мона Мэйфейр!

— Тихо, девочка! — отозвалась Мона. — Я это и собиралась сделать. Будешь моей союзницей и доверенным лицом или хочешь прямо сейчас уйти? Кабельное телевидение в этом доме принимает все существующие каналы, так что можешь отправиться в свою комнату и посмотреть телевизор, если тебе не хочется быть рядом со мной, или можешь поплавать в бассейне, или набрать цветов, или выкопать те тела, что под деревом…

— Я хочу быть твоей союзницей и доверенным лицом.

— Тогда положи руку вот сюда, моя деревенская родственница. Чувствуешь что-то?

— О-о-ох! Ничего себе!

— Это он написал. Ты видишь перед собой рукопись, созданную нечеловеком! Смотри!

Мэри-Джейн опустилась на колени рядом с Моной. И прижала кончики пальцев к листу. Ее плечи ссутулились, льняные волосы упали по обе стороны лица, роскошные, как парик. Светлые брови выделялись на темном загорелом лбу, и можно было рассмотреть практически каждый их волосок. Что она думала, ощущала, видела? Что означало выражение ее глаз? «Эта девочка вовсе не глупа, — подумала Мона, — да, без сомнения, не глупа. Проблема в том…»

— Мне так хочется спать, — внезапно сказала Мона, осознав это лишь тогда, когда сказала вслух. И прижала ладонь ко лбу. — Интересно, Офелии хотелось спать перед тем, как она утонула?