Воронье Гнездо

— Чего? Где логика–то? Или вы первый день живете?

— А я тебе объяснил все логично до невозможности. Просто пошевели мозгами, солдатик.

— Чего ты несешь–то!? С каких пор все слова стали наоборот? Вы не бешеный случаем, директор?

— Послушай, человек — не камень: терпит–терпит, да и треснет, — Парамон стал тыкать леденцом в пограничника, — да и не директор я, а гендиректор. А ты — балбес, и вместо головы у тебя кочка!

Пограничник наставил против Парамонова леденца, послужившего точкой кипения, свою винтовку. Второй пограничник настороженно отходил.

— Так, не будем тут это… — начал призывать к порядку шофер, — … как его…

— Демагогию разводить, — закончил за него Парамон, посасывая леденец.

— Да, и спорить об этом самом…

— О семантике.

— Да, наверное… Это, короче, последнее дело, мы тут по другому поводу.

— Я же сказал, приказ мэра — никого не впускать, никого не выпускать! — пограничник не опускал ружье.

— Да он у вас семи пядей во лбу, как я погляжу. Ну–ка, дай–ка я позвоню этому вашему мэру, у меня дела государственного масштаба, — Парамон продолжать играть леденцом.

— Развернитесь и уезжайте, иначе мы будем вынуждены вас задержать, — второй пограничник вмешался, поманивая остальных из будки.

— Ладно, ладно, — на шофера такой жест сразу повлиял, — мы уходим. Месье…

— Не месье, а "Со щитом или на щите"! — Парамон приосанился и получил прикладом в поддых, выронив леденец и едва успев тряхнуть головой так, чтобы не слетели очки.

Когда, секундой позже, его начали заковывать в наручники, он повернулся к шоферу и подмигнул, выкрикнув:

— Шофера не забирайте, он уезжает! Скатертью дорога, друг!

Шофер испуганно убежал к машине, и уже после нескольких секунд большой сноп дыма вился вместо автомобиля, словно его аляповатый призрак.

Парамона провели через комнату с веселыми пограничниками, попивающими чай, или что–то из фляжки, которую один из них поспешно прятал, провели через длинные коридоры с довольно частыми рядами дверей, будто за ними находились не нормальные комнаты, а чуланчики; вывели на плохо освещенную лестницу вниз, на которой один из пограничников упал, за что врезал Парамону пару раз чтобы восстановить самооценку. Наконец, его привели к железной двери, около которой сидел вахтер или секретарь.

— Во, запиши–ка этого, — сказал один из пограничников, дергая арестованного за плечо.

— Да некуда уже! — развел руками вахтер. — Садите так, чего уж.

Пограничники пожали плечами и завели Парамона за железную дверь. Перед ним открылся лабиринт тюремных камер, в каждой из которых можно было наблюдать кого–нибудь. Дальнобойщики, бизнесмены, чиновники, даже семьи с детьми грустно смотрели на прибывшего из–за толстых прутьев. Парамона посадили в уже порядком набитую камеру и наказали думать над свом поведением.

— Для милого дружка — и сережка из ушка! — сказал Парамон, сидя на скамейке, и хлопнул по коленям.

Карьер при полугосударственной тюрьме любезно, как и всегда, принял брошенных всеми, отчавшихся, забытых заключенных этим утром, с любовью позволяя им шалить и резвиться внутри себя, постепенно изъедая со всех сторон.

Если солнце, так ярко светящее над карьером, сфотографировать, а затем показать результат кому–нибудь, то увидевший фото наверняка сказал бы, что сделано оно было на одном из самых жарких курортов, заодно выразив свое соболезнование фотографу, который, по его мнению, едва не расплавился под тем солнцем. А вот заключенные, в свою очередь, непременно рассмеялись бы в лицо человеку, выдавшему такое суждение. Рассмеялись бы неприличнейшим способом, забрызгав его растерянное лицо слюной, в манере зэков.

Солнце сегодня будто подменили, и если раньше оно выделяло блаженное тепло, то сейчас будто аккумулировало в себе весь космический холод и выбрасывало его на несчастных каторжников. В честь такой вот подмены, как в честь рождества, каждому рабочему подарили по наитеплейшему ватнику, каждый из которых любезнейше соткали для них они сами. Радость от обновок, правда, длилась не долго: дело в том, что ватники, как водится, делаются на зиму, а сейчас осень. Хоть и зверски холодная, но осень. Именно поэтому уже после десяти минут не особо спешной, как и всегда, работы, каторжники едва успевали стирать со лба пот. Кто–то скидывал телогрейку и мирился с холодом, как и всю последнюю неделю, кто–то же продолжал замачивать одежду в собственном поту. "Из огня, да в полымя" — так бы прокомментировал всю ситуацию Парамон Михайлович.

К каторжным работам здесь приговаривали всех без исключения, обосновывая это государственной физкультурно–оздоровительной программой, но так как тюрьма полугосударственная, то и основание это является лишь половиной правды. Никто не знал, что они раскапывают и зачем, и ничего кроме трофейных серы и глины каторжникам находить еще не удавалось. Иногда попадались чьи–то кости, иногда — копролиты, которые поначалу принимали за какое–то полезное ископаемое. Иногда везло и на уголь; тем, кто его находит обычно дают денек отпуска от работ. Или не дают. Начальству виднее.

Слава нехотя бил киркой по скучным камням, поглядывая по сторонам. Слева был Гамфри, поражавший Славу своей увлеченностью. Он расчесывал что–то киркой, потом вдруг остановился, бросил инструмент и, оглянувшись, собрал немного глины для своего творческого досуга. Амедео говорил, что у Гамфри есть целый глиняный миниатюрный город, однако никто его еще не видел. Заключенный осмотрел кусок глины и запихнул его себе в рот, продолжив работать.

Справа какой–то шалопай орудовал киркой как клюшкой, гоняя камни туда–сюда. Возможно, паренек заехал камнему кому–то в затылок, или просто нарушал технику безопасности, заодно выражая неуважение начальству, но сейчас к нему подходили несколько злобных охранников с дубинками и явным намерением смешать парня с землей. Так и произошло — на глазах у всех его жестоко избили, и, заботливо проследив, что он не потерял сознание и пульс, сняли с него кандалы и утащили неизвестно куда. Слава подумал, что тут это нормальное явление, но его теорию разбили многочисленные выкрики каторжников:

— Беспредел!

— Паскуды!

— Вертухаи с катушек послетали!

— Выдайте бушлаты!

Гамфри не смотрел на все это, а продолжал работать, но можно было заметить, как его острые уши покраснели, а на лице появились гневные черты.

— Гамфри, — Слава решил узнать, что происходит. — Гамфри, ты в курсе, почему его забрали?

— Тебя ебет? Радуйся, что тебя самого не тронули. И не суйся в эту хуйню, ясно? — Гамфри был предельно серьезен, хоть кусок глины за щекой и мешал степенности его реплики.