Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — курпринц

Я приподнял брови.

— Это… как?

— Скажите что-то, — предложил он, — я отвечу некую глупость, вы разозлитесь и начнете доказывать, что все совсем не так, и… поймете.

— Что пойму?

— А то, — ответил он хладнокровно, — над чем ломаете голову. У вас очень уж сосредоточенный вид, вам нужно уметь вести себя скрытнее.

— Я умею, — возразил я, — но только во дворце, а тут вроде бы все свои.

— Чем поднимаетесь выше, — произнес он с сочувствием, — тем своих будет меньше.

— А вот фигу вам, — сказал я зло. — Обстоятельства меняют человека, но и человек меняет обстоятельства! А ломаю голову над загадкой Дональда Дарси…

Он кивнул, ответил незамедлительно:

— Который называет себя разведчиком императора Вильгельма, хотя прибыл из королевства Брандерия, что ничего нам не говорит, ибо скорее всего попросту входит в империю Вильгельма.

— Вот-вот, — сказал я с удовлетворением, — вы сразу все схватываете, как мухоловка какая.

— Могли бы сказать, — ответил он с неудовольствием, — как орел! Или хотя бы сокол, что на лету уток бьет.

— Мухоловка шустрее, — возразил я. — Что-то не состыкуется в его словах, как мыслите?.. Вильгельм отдает свою единственную дочь за Мунтвига, однако его разведчик предупреждает меня, что Мунтвиг начал великий поход на Юг и чтоб я успел принять меры.

— Полагаете, император Вильгельм ведет двойную игру?

— Либо Вильгельм, — сказал я, — задумал нечто хитрое, либо кто-то из близких к императору.

— Начальник королевской разведки?

— Вполне возможно.

— Не ставя в известность императора? — спросил он с сомнением.

Я подумал, предположил:

— Он может не ставить и потому, что это, дескать, мелочь, недостойная внимания императора.

Он поморщил лоб, рассеянно погладил коня по шее.

— Может быть, ничего хитрого. Возможно, Вильгельм просто играет на ослабление соперников. Слишком уж резкое усиление Мунтвига ему точно не понравится, тот перестанет с ним считаться, а то и вовсе вздумает обрушиться всей массой на его земли и попробовать подгрести и его империю под себя. Повод найдется всегда.

— Или хотя бы оторвать пару королевств, — сказал я.

— Вот-вот, — согласился он. — Потому желательно не дать Мунтвигу слишком уж легко расправиться с этим Ричардом, что начал объединять под своей властью земли на юге.

Я подумал, что идеальный вариант для Вильгельма — наша затяжная война с Мунтвигом. Мы можем ослабить друг друга настолько, что сами станем жертвой других хищников, что раньше побаивались нас. Или же наши империи распадутся из-за внутренних трудностей и нежелания вести слишком тяжелые войны.

Альбрехт поглядывает внимательно, но помалкивает, даже не спросил, помогло ли мне стуканье рожками в его твердыню.

— Какая хрень, — сказал я с тоской, — чем занимаюсь?

— Ваше высочество? — спросил он.

— Дурацкая война, — пояснил я горько, — а они все дурацкие, теперь вот эти интриги насчет равновесия сил… когда нужно заниматься флотом, экономикой, экспансией на острова, дальние и ближние! Да что там флот, я уже продумал, как использовать воздушные шары… потом, граф, как-нибудь расскажу, это будет новая эпоха и новый мир… А мы чем занимаемся?

Он коротко усмехнулся.

— Другие бы сказали, занимаемся самым лучшим и нужным делом!

— Но мы не другие, граф, — сказал я. — И вы это понимаете.

Он медленно наклонил голову, не сводя с меня внимательного взгляда.

— Почти понимаю… хотя вижу такие бездны, что даже меня бросает в дрожь. На казни присутствовать будете?

— Надо, — ответил я, — хотя вообще-то не люблю этих слишком откровенных зрелищ, хотя не отрицаю их высокое нравственно-воспитательное значение в деле следования верности библейским заповедям и выросшим из них гражданскому и уголовному кодексам.

— Тогда будем все, — сказал он. — Надо так надо.

На улице недалеко от городских ворот догнали едущего верхом на муле епископа Геллерия в желтом с золотом епископском одеянии. За ним молодой священник аскетичного сложения тоже на муле, хотя им можно вроде бы и на конях, хотя не уверен, у всех монастырей свои уставы.

— Ваше преосвященство, — сказал я, когда поравнялся с епископом, — вы уже благословили жителей города… или полагаете, что его лучше, как Содом и Гоморру?

Он поморщился, не нравится слишком развязный тон, о делах Господа надлежит упоминать с большим почтением, перекрестил меня, глядя снизу вверх, и ответил с некоторой суровостью, что так идет к его строгому и нелюдимому облику:

— Господь пощадил бы те города, если бы Авраам отыскал там пятьдесят праведников. Это говорит о милосердии Господа, готового пощадить всех остальных грешников… Потому церковь помнит о необходимости милосердия…

— Я тоже помню, — согласился я. — Вот только применить пока не удается, везде грешники!

Он остро взглянул на меня.

— А ты, сын мой?

— Грешен, — сказал я чистосердечно. — Вместо того, чтобы денно и нощно о народе и его благополучии, иной раз ловлю себя на мыслях о бабах, а то и вообще вижу сладостные картинки, как кому-то с наслаждением да так здорово бью морду!

— Денно и нощно нужно о Боге, — сказал он наставительно, но тут же уточнил, — правда, Церковь говорит, что правителю надлежит о народе, это и есть выполнять волю Господа нашего.

— Церковь создана людьми, — сказал я со вздохом. — И правила писали для нее люди.

Он насторожился, а монах за его спиной даже подался всем корпусом вперед, стараясь не пропустить ни слова. На улице, по которой едем, народ то и дело бросается к епископу, прося благословения, он осеняет их крестным знамением, дает поцеловать руку, но мою реплику не забыл и, как только чуть освободился, повернулся всем корпусом и посмотрел снизу вверх.

— Сын мой, — спросил он с подозрением, — что ты имеешь в виду?

— Церковь выполняет волю Господа, — пояснил я, — сама служит ему и старается весь мир сделать таким, каким хочет видеть Господь… не так ли?

Он чуть наклонил голову.

— Это бесспорно.

Я продолжил осторожненько:

— Но иногда мне кажется, не все Церковь поняла в точности. Или со временем исказился смысл.

Он заметно выпрямился, лицо стало строгим и неприязненным.

— Поясни слова свои, сын мой.

— Мунтвиг, — сказал я, — сделал ставку на нерушимость апостольских заповедей. Как сказали апостолы, так и должно быть в абсолютной точности, а шаг вправо или шаг влево — попытка к бегству к Сатане. Но Господь наверняка желал, чтобы мы развивались, а для этого должна развиваться и Церковь.

Он проговорил настороженно:

— Но ее развитие определяет сама Церковь, если я правильно понял твою мысль, сын мой, а не всякие там ереси.

— Апостол Павел, — возразил я, — создатель христианства, сказал прямо, что «надлежит быть ересям», ибо христианство, единое по корню и духу, на человеческом уровне должно быть многообразно!