Александр Золотая Грива.

Обозлённые солдаты стали полукругом. Несколько мгновений противники смотрели друг на друга, оценивали. Здоровяки солдаты, в толстой броне, с длинными мечами всё же не решались напасть. Монах выше любого из них больше, чём на полторы головы, шире в плечах и тяжелей. Всё знали, что он дрался в бою за крепость наравне со всеми, быстр и точён. Огромный топор бил одинаково смертоносно, что лезвием, что обухом, любая броня разлеталась на куски. Убить такого одним ударом никак не получится, а вот ему раз махнуть - и всё, сразу троим конец.

- Ну ладно, монашек, ладно, - примиряюще произнёс один из солдат, убрал меч, показал пустые руки, - Бог с ней, бабой-то. Мы так, по привычке, она ведь страшненькая, кривенькая, думали радость доставим ей, убогой, а она, дура, не поняла, орать стала ...

- Убирайтесь! - рявкнул монах.

- Идём, идём, не гневайся ... Богом обиженный, - ответил солдат, торопливо проскакивая под гигантским топором, всё ещё поднятым для удара. Остальные прошмыгнули следом.

Анатолий опустил топор. Спина привычно согнулась. Загребая сапогами грязь, подошёл к Александру, сёл рядом.

- Собрал я кентархов. В избе Берендея сидят, тебя ждут, не дождутся, - угрюмо доложил он.

- Спасибо. А ты чего на солдатешек накинулся? Они ведь и вправду ничего особенного не делали. Так бывает всегда в захваченных городах - убивают, берут добычу. А женщины - они всегда принадлежат победителю. И по жизни так. На войне именно они - главная добыча. На что простому вояке золото? Всё равно обменяет на тех же женщин.

Монах молчит, мрачно смотрит в сырую землю. Пальцы сжались до хруста, на скулах желваки ходили туда-сюда, будто мыши под простынёй забегали.

- Я ведь и не монах вовсе. И не отец Анатолий, - внезапно сказал он с болью в охрипшем голосе, - послушник я, монашества не достоин... Когда-то тоже вот так, - кивнул в сторону солдат, - на стены крепостные лазил да в чистом поле всяких, которые с кривыми саблями, от макушки до задницы на две половинки валил. В гвардейской тагме служил, в схоле императора. Денег было немерено, любая девка моя и никто слово поперёк не смёл сказать, бил в рыло без базаров. А когда надоело по бабам да ихним рогатым мужьям морды бить, перевёлся в пограничье. Простым солдатом. За одну летнюю кампанию до командира тысячи дошёл, мог бы и дальше, да дворянства нет. Ну, это не помеха, наш император вояк удачливых любит, за воинские подвиги дворянство сразу присваивает.

Монах замолчал, отвернулся. Порыв утреннего ветра принёс запах дыма, глаза защипало, но зато перебило тяжёлую вонь крови и человеческих внутренностей, от которой кол в горле уже стоит.

- Ну-ну, а дальше что? - спросил Александр.

- А дальше... - махнул рукой монах, голос дрогнул, - как-то в осень в засаду попали мы. Окружили мою сотню со всех сторон арабы. Бились долго, в плен сдаваться никто не хотел, да нам и не предлагали. Почуял я в одном месте слабину, то ли молодёжь зелёная там стояла, то ли просто хлипкие на дух, только стала в этом месте оборона продавливаться. Ну, нажали мы клином, раненых я в середину строя поставил, ветеранов тыл закрывать, а сам в голову, меня щитами с боков закрыли и начал я двумя мечами рубить всех подряд, не оглядываясь. Кровищи арабской на меня много пролилось. Когда поле передо мной очистилось, пришлось шлем скинуть, забрало заклинило. Оглянулся - а вокруг никого! Нет моих солдат. Только арабы полукругом стоят, смотрят. Ну, понял я, что всё погибли, а последними те двое, что спину мне закрывали. Пока стоял да глазами хлопал, подкрались сзади, верёвки накинули.

Монах тяжело вздохнул.

- Связали, просунули палку через верёвку, между двух коней повесили и повезли в крепость себе. Казнить хотят прилюдно, понял я. Стал Богу молиться, готовиться к смерти непростой. Ну, привезли, развязали, смотрю - на площади в центре крепости кольев штук пять торчит, на них люди нанизаны, один ещё стонал тихонько, жив был. Рядом целая связка новых кольев свалена. Понял я, что и меня на палку насадят, как жука на спичку, потом в землю воткнут и оставят на солнышке греться.

Собрались всё, галдят, руками машут, а я весь, с головы до пяток, в крови ихних солдат, даже ещё не везде высохла. Начали камни швырять в меня. Тут пришёл начальник, весь в золоте, на шлеме перья зелёные и с ним старик бородатый, священник басурманский. Стал священник что-то нашёптывать воину в золоте, тот башкой трясёт, не соглашается. Старик тогда книгу достал зелёную. Я думал, сейчас по морде даст, а он раскрыл, что-то прочитал и снова книгу спрятал.

Воин в золоте махнул рукой, притащили старика какого-то, из одежды на нём только тряпка грязная, сам худющий, а воняло от него... Солдаты, что тащили, сразу побежали руки мыть. Басурмане, они чистоту любят. Подошли ко мне, развязали и говорит этот, что начальник - убей его, тогда жив останешься. Глянул я на старика - ну чего там убивать-то, оплеуху дай, он дух испустит. Решил, что смеются надо мной. Хотел в лицо плюнуть гаду, а он говорит - ты доблестный воин, мы уважаем храбрость и решили сохранить тебе жизнь, только ты вот этого старикашку прибей и всё.

Монах на мгновение умолк, словно споткнулся, трудно, будто непомерную тяжесть в гору тащит.

- Я обрадовался, даже не поверил, что так вот просто от смерти на колу спасусь, переспросил, а он говорит, слово даю, что не казним. Священник ихний рядом стоит, бородищей козлиной трясёт, подтверждает, значит. Ладно, говорю, согласен. Давайте меч, снесу башку этому нищему. А про себя думаю, одним уродом меньше будет, таких оборванцев возле любого храма десятка два сидит, не убудет... Я - воин, самый нужный человек в империи, не зря император так любит нас. Ну ... взял я меч, а старик услыхал, о чём разговор, встал на колени и молиться начал. Слышу я, как он бормочет: "Прости, господи, раба своего неразумного, не ведает он, что творит. Я простил его и ты не гневайся..."

Во, думаю, зараза какая, оно меня прощает! Это меня, первого бойца пограничья... Ну, срубил голову старику. Тот, что в золоте с зелёным пером, похлопал по плечу, гавкнул по-своему. Смотрю, ещё ведут, троих. Смотрят на меня исподлобья, как волки. Тот, с пером, говорит, что это трое ромеев видели, как ты священника казнил, теперь и их заруби. Тут я разозлился, его убить хотел, да меня повалили, меч отняли, связали. Бросили в яму и этих троих туда же. Не буду говорить, какими словами они меня обзывали. Обиделся я сильно. Ах, думаю, так вы меня за старикашку какого-то, ну, что с того, что священник? А ... - голос монаха прервался, - а в яму-то меня без верёвок опустили, а тех троих связанных. Вот когда обозлился я до полного беспамятства, тогда кинулся на них, связанных. Что дальше было, не помню, очнулся утром, когда в лицо водой плеснули. Смотрю, а всё трое задушены. Вытащили меня из ямы, поставили возле мёртвых. А вокруг два десятка солдат наших, в плен взятых. Всё на меня смотрят. Тут появляется тот, что старика велел зарубить и громко так объявляет, что если они не отрекутся от веры во Христа и не примут ислама, то отдаст их палачу из ямы на расправу и показывает на меня. Тут в глазах почернело, в голове гром гремит, ничего не вижу, не слышу. Когда просветление наступило, увидел я плаху с топором, рядом солдат стоит на коленях. Голос сверху раздаётся, того, что с пером, - иди, говорит, руби головы неверным, а не будешь, так мы и тебя и их отпустим, повеселимся. И ... пошёл я. Нарубил целую кучу.