Гильберт Бриссен - Книга Лазури

И кролик исчез.

И я взглянул на Суок.

И она взглянула на меня.

И все было ясно без слов.

— Душа моя, — произнес я тихо.

— Сердце мое, — так же тихо ответила она.

И это было все, что мы сказали.

Коракс

На освободившемся пятачке стояла Канария. Стояла и смотрела на Розена, совсем не походя в этот момент ни на беспечного вундеркинда-недотепу, коим прикидывалась, ни на мудрого демона, маску которого явила нам с Соу. Широко расставив ноги, с гневно сведенными бровями, но жалко искривленным ртом, на того, кто когда-то был Махаралем, смотрело просто его дитя — смятенное, измученное и обиженное до глубины души.

— Мы пришли сюда, чтобы сказать… — голос ее дрожал.

— Не надо, дитя, — мягко прервал ее кукольник. — Я знаю, что ты хочешь мне сказать. И ты права.

Он обвел взглядом всех семерых кукол — Барасуишио тоже подошла ближе к нему.

— Я виноват перед вами, дщери мои и ты, верное дитя моего Анжея. Недомыслием своим обрек я вас на века одиночества, бессмысленной и противоестественной войны. Порой мне казалось, что у меня нет сердца, ибо воистину чудовищем должен быть тот, кто видел это и не вмешивался, порой — в минуты слабости, — что лучше бы его и впрямь не было, ведь тогда бы не было и вашей боли, и ваших слез… и вас самих — тоже.

На меня и на Мегу он по-прежнему не обращал никакого внимания. Впрочем, уколов уязвленного самолюбия я не ощущал.

— В любви человек эгоистичен, особенно в любви навеки разделенной. Да, когда рана была еще свежа, каким прекрасным выходом это казалось: вдохнуть жизнь в навеки застывший лик, снова заставить ноги плясать, губы — смеяться, а голос — петь. И когда стало ясно, что получившееся было не слишком хорошо и не слишком плохо, но просто настолько НЕ ТО, что мне было нужно…

— Что?.. — хриплый вскрик Суигинто прервал его. Я не видел ее лица, но, судя по изменившемуся лицу мастера, оно было ужасно.

— Успокойся, дочь. Это давно прошло. Я люблю вас такими, какие вы есть.

— Но… я… — ее голос упал до шепота и задрожал.

— Не надо плакать, — он провел рукой по ее щеке. — Не ты была несовершенна, но я был глуп… и молод, непростительно молод, пусть даже мне уже перевалило за сто лет. Серьезное лицо — не признак ума, а борода — зрелости.

Мне показалось, что это была цитата, но откуда, я не вспомнил.

— Тогда я думал, что беды в этом нет: одной больше, одной меньше, какая разница? Всегда можно сделать новую, более совершенную — а те, что уже сотворены, должны быть благодарны уже за то, что им позволили жить. Очень трудно относиться к тому, чему сам придал облик заводной игрушки, как к живому существу. Возможно, именно поэтому меня постигла неудача с Големом. Лишь много лет спустя я понял, что вы действительно живые — и действительно мои дочери.

Он вздохнул.

— Откровение поразило меня, когда в России я в седьмой раз пытался сделать то, в чем ни разу не преуспел — до меня дошел слух, что в Лондоне видели троих эльфов, сражавшихся в небе над Биг-Беном. Сомневаться не приходилось — это были вы, пытавшиеся если и не доказать, что достойны, то хотя бы привлечь внимание забывшего о вас Отца… Рубин, Нефрит, Лазурь, я до сих пор благодарен вам, что вы открыли мне глаза. Но правда настолько потрясла меня, что я бежал без оглядки, бросив новое творение незаконченным, так что ей удалось выжить лишь благодаря помощи моего злого гения.

Еще один вздох.

— Как пророки Господа уходили от мира в пещеры и пустыни, так сюда, в это место, известное лишь мне, удалился я, полагая, что уж тут-то меня никто не потревожит. Мне нужно было подумать. Мысль моя текла медленно — пусть и светлый, но закостенелый ум с трудом боролся с вековой спесью теурга, — но неудержимо. И теперь, здесь, на этом месте, я готов сказать: мне не нужна Алиса. Мне нужны вы, такие, как вы есть.

Прикрыв глаза, он погрузился в молчание. Куклы тоже молчали. Я сжимал руку Соу, почему-то вовсе не удивляясь такому простому и человеческому объяснению того, над чем я ломал голову. Даже великим свойственно совершать ошибки — ничего странного. Наконец история завершалась, прямо на моих глазах. Должно быть, следовало радоваться.

Но вместо радости глубоко внутри то острое и холодное, что давно сидело там, распускалось бритвенными стальными лепестками.

— Отец, позволь спросить… — подала голос Шинку. Она стояла, положив руки на плечи Хине и Канарии, как будто не могла держаться на ногах, но я почему-то понимал, что дело было как раз в обратном. — Кем была Алиса?

— Алиса? — будто пробудившись, моргнул Розен. — Что толку в ней тебе, дитя? Ни к чему тревожить этот давно ушедший морок. Она-настоящая, та, которую я любил, много лет назад вознеслась туда, куда однажды уйдут все — и, думаю, вполне там счастлива.

— Я хочу знать, — сказала Шинку твердо, но без нажима или угрозы. Просто сказала. — Мы все хотим.

И вновь морщины на лице кукольника раздвинула легкая улыбка.

— Как пожелаешь. Но ведь это просто — достаточно заглянуть в книгу по истории, в некоторых из которых я с удивлением по прошествии стольких лет обнаружил себя. Кое-где упоминается и она — Элиза Лёвен бен-Махараль, моя дочь от Августы, племянницы императора Рудольфа.

Мастер вдруг издал легкий смешок.

— Кощунственно, но все же забавно, что за всю свою жизнь я ни разу не пытался воскресить жену. Мой брак с ней был навязан императором, желавшим, помимо щедрых дарений, еще крепче привязать меня к себе и выведать мои секреты; невозможно даже упомнить, сколько челобитных и звонких гульденов он послал в Рим, добиваясь у папы разрешения на брак христианки с евреем. Конечно, политика не оставила в этом союзе места для любви. Довольно ограниченная, не очень красивая, да еще и не иудейка, Августа почти не коснулась моей жизни, оставив в ней только один след, в который я и вложил свою любовь. Впрочем, через много лет я начал понимать, что и сам не был парой для нее — болезненной шестнадцатилетней девочки со слабым зрением, по воле всемогущего дяди вышедшей замуж за старика-иноверца, вечно скрывающегося у себя в башне, и погибшей, когда из этой башни вылетела глиняная смерть. Мне жаль ее, но того, что я сотворил, ради нее не случилось бы. Никогда.

Его взгляд вновь медленно двинулся по кругу.

— Элиза была ее дочерью. По мере того, как она росла, я все больше убеждался, что дочь пошла ни в меня, ни в мать, но, должно быть, в нашу прародительницу Еву, самую прекрасную из женщин. Она одна не боялась бывать в моей лаборатории, где ее невероятные, меняющие цвет, широко распахнутые глаза жадно следили за пламенем в тигле и начертанием знаков на лбу у Голема. Ты, Суигинто, взяла себе ее отвагу и храбрость. Острый ум Элизы достался тебе, Канария. Вы, мои близнецы, воплотили в себе ее ответственность и доброту, пусть и каждая на свой лад. Шинку, ты — сама утонченность и отзывчивость, какой была и она. И наконец, беззаботную ее веселость и жизнерадостность получила ты, Хинаичиго.