Вонда Макинтайр - Луна и солнце

Голос Мари-Жозеф сорвался, она смолкла. Шерзад схватила ее за кисть, больно уколов острыми когтями, и с отвращением зарычала, оскорбленная ее трусостью. «Скажи им, скажи, — пропела она, — как же они поймут, что мы люди, если они не поверят, что мы можем испытывать радость?»

Ими овладело чувственное самозабвение. Они взялись за руки, образовав хоровод, и стали плавать, постепенно сближаясь, кружась в водовороте восторга. Играя и резвясь в волнах, они скользящими движениями касались друг друга, возбуждали друг друга, предавались страсти.

Мари-Жозеф не дрогнув глядела на папу и излагала рассказ русалки, по мере того как та пела, не меняя ни единого образа.

Внезапно их самозабвенную игру прервало появление страшного призрака: это одинокий корабль, с парусами, истрепанными штормом, тяжело и неуклюже приблизился к месту их ежегодной оргии. На его гроте, среди зияющих дыр и оставленных бурей прорех, виднелся крест цвета солнца.

Земные люди заметили морских людей, сладострастно предающихся плотской любви. Корабль, грузно поднимаясь и опадая на волнах, двинулся по направлению к их хороводу. Земные люди завидовали наслаждению, выпавшему на долю морских людей, и одновременно ужасались, обнаружив множество демонов. Их корабль ворвался в кольцо, разорвав хоровод русалок, даже не подозревавших о его приближении.

Корабль топил русалок, которые и не пытались спастись бегством. Матросы с криками «демоны! демоны!» стали бросать за борт бочонки, и те один за другим взрывались, поражая русалок осколками, гвоздями и обрывками цепей, которыми были начинены. Стоны чувственного восторга и самозабвения мгновенно сменились криками боли; волны окрасились кровью морских людей. Водоворот, разрезанный корабельным килем, ушел в глубину. Онемевшие от ужаса подростки, прижимая к себе испуганных, рыдающих младенцев, беспомощно глядели, как погибают их семьи.

Папа, не шевелясь и не проронив ни слова, взирал на Шерзад. Никакого сочувствия жертвам не отразилось на его лице; он испытывал к ним не более жалости, чем священник, стоявший на корме того корабля и воздевший сияющий на солнце крест. Он торжественно и горделиво заявлял, что на нем лежит ответственность за смерть, раны и страдания русалок: «Ибо я молот ведьм и бич Божий!» — пропела Мари-Жозеф.

Папа поднялся с кресла. Шерзад отпустила кисть Мари-Жозеф, и та схватилась за прутья решетки, чтобы не упасть. Слушатели разразились аплодисментами, сострадая морским людям и оплакивая их участь.

— Я ничего не выдумала, — прошептала Мари-Жозеф, — такое невозможно выдумать.

— Это создание должно быть передано мне, — заявил папа.

Золотые солнечные диски, позолоченные канделябры, утопающие в свежих цветах, благоухание апельсиновых деревцев и сильных духов, гобелены тонкой работы и прекрасные картины угнетали Мари-Жозеф. Следуя за мадам и Лоттой, она задержалась на пороге Салона Аполлона. Сзади напирали придворные, и, войдя, она поневоле замерла, не в силах пошевелиться.

Церемониймейстер ударил жезлом оземь:

— Его величество король.

Все мужчины разом сорвали шляпы с пышными перьями. Придворные расступились, пропуская монарха. Мари-Жозеф осталась в свите мадам и Лотты, чуть ли не в первом ряду, слишком хорошо различимая в толпе, и потому не могла незаметно выскользнуть и броситься к Шерзад. Голос Шерзад что-то нашептывал ей, но она не могла понять, наяву ли его слышит или только воображает в давке, шуме, в хаосе запахов и в жаре.

«По-моему, мне впервые стало жарко в Версале», — подумала она.

Она заглянула Лотте через плечо. Повсюду вид заслоняли высокие причудливые фонтанжи дам и высокие, напоминающие львиные гривы парики мужчин.

Все склонились в поклоне. Еще не присев в реверансе, Мари-Жозеф успела разглядеть короля. Он сменил медно-рыжий парик на белокурый. Блестящие локоны изящно подчеркивали темно-голубые глаза его величества. Пышные белые перья ниспадали со шляпы. Огненно-алый бархат платья покрывали золотое шитье и рубины. Он явился в старомодных широких штанах ренграв, напоминающих женскую юбку, и в башмаках с бриллиантовыми пряжками и высокими алыми каблуками.

— Он словно помолодел, — прошептала мадам на ухо Лотте. — Именно таков он был в юности!

Голос ее задрожал.

— Блистательный… прекрасный…

Глаза ее наполнились слезами.

Мадам, которая не уставала потешаться над придворными дамами, стремившимися казаться моложе своих лет, и над собой, даже не пытавшейся скрыть свой истинный возраст и признаки старения, чуть было не расплакалась. Дородная герцогиня оперлась на руку Лотты, и та взглядом подозвала Мари-Жозеф, подхватившую герцогиню под другой локоть и поддержавшую ее.

— Позвольте отвести вас в ваши покои, мама, — предложила Лотта.

— Нет, — прошептала в ответ мадам. — Его величеству не понравится наш уход.

С этими словами она выпрямилась, дрожа, но пытаясь овладеть собой и скрыть волнение.

Его величество взошел на трон. Его сыновья и внуки заняли полагающиеся места.

— Его святейшество папа римский Иннокентий.

Сопровождаемый свитой кардиналов, облаченный в белоснежные одеяния, в зал вступил Иннокентий. За ним следовал Ив, держа серебряную, отделанную хрусталем дароносицу, которая под покровом литых серебряных звезд хранила Святой Дар — тело Христово. Ив поставил ее перед троном Людовика. Хрустальные окна-проемы, словно линза, увеличили гостию.

— Мы приветствуем вступление в силу нашего договора, — произнес Иннокентий.

— Мы тоже, кузен, — откликнулся Людовик.

Церемониймейстер вновь ударил жезлом оземь:

— Его величество Яков Английский и ее величество королева Мария.

В зал вступил Яков, ведя под руку Марию Моденскую. Они были облачены в наряды из белого бархата, сплошь расшитого жемчугом, — дары его величества. Мари-Жозеф судорожно прижала ладонь ко рту, опасаясь расхохотаться над безумным фонтанжем королевы. Она безошибочно различила руку Халиды и подумала: «Надо срочно решить, как отправить сестру домой, иначе королева Мария похитит ее и увезет к себе, на холодные Британские острова!»

— Кузен, — почти не пришепетывая, объявил Яков, — я приготовил вам подарок.

Тотчас вбежали полуголодные маленькие ирландские рабы королевы, пошатываясь под тяжестью огромной картины в золотой резной раме, скрытой белым шелковым покровом. Людовик стремительно подался вперед, спохватился и непринужденно откинулся на спинку трона, притворившись, будто просто поменял положение. Он ценил полотна великих мастеров; среди любимейших экспонатов его коллекции были картины Тициана, дары итальянских правителей. Если Яков преподнесет ему еще одну, то только купив на собственные деньги Людовика, но это было не столь важно.