Джо Аберкромби - Мудрость толпы [litres]

– Когда это ты успела стать такой глубокомысленной, черт возьми? – растерянно спросил Орсо.

– О, я всегда была фонтаном мудрости! – Девушка запрыгнула обратно на крышу баржи, заправляя внутрь фуражки выбившуюся золотистую прядь. – Просто вы были слишком поглощены собой, чтобы это заметить.

– Да, это на меня похоже, – пробормотал Орсо.

Танни вытащил потертую походную фляжку и отхлебнул.

– Итак, куда теперь?

Орсо не ожидал, что ему удастся выбраться из Агрионта. Во всяком случае, живым. Теперь он начинал видеть, что побегом его проблемы, возможно, далеко не закончатся – фактически, что они сейчас, возможно, только начинаются. По всей видимости, ему нужно было найти какое-то место, где он сможет отсидеться. Восстановить силы, собрать сторонников. Начать строить планы по возвращению себе трона. Ведь именно этим должны заниматься низложенные короли, не так ли? Даже если они никогда и не хотели на него садиться? Даже если они сеют вокруг себя несчастья – для себя самих, для своих подданных, для всех, кто пытается помогать…

Орсо натянул на лицо свой брезентовый капюшон и зарылся спиной поглубже в уголь. Интересно, что станет с миром, если попросту… все отпустить? Сложить руки, и пускай Молодой Лев забирает себе все! Найти какой-нибудь неприметный уголок, где он сможет жить в безвестности, не причиняя никому вреда. Больше никаких сражений, никаких смертей в его имя. Никакой сокрушительной ответственности…

На его лице начала появляться улыбка.

– Ты знаешь, я думаю…

– Что там такое? – перебил Танни, глядя на Хильди.

Девушка встала, чтобы лучше видеть.

– Впереди лодки, – пробормотала она с предостерегающей ноткой в голосе.

– И что? Мы ведь на канале.

– Они не двигаются.

Орсо выглянул с носа баржи, ощущая знакомое падающее чувство в животе. Впереди сквозь мглу фабричных дымов виднелась стена Казамира. Суда и баржи выстроились цепочкой, лошади бездельничали на берегу. Что там за люди возле черного отверстия туннеля? В темных мундирах, по обе стороны канала? Копошащиеся, словно муравьи, на переднем судне?

Конюх уже остановил их лошадь, один из лодочников спрыгнул на берег с веревкой, накинул ее на вбитый в землю кол и натянул, сильно откинувшись назад. Веревка заскрипела, и баржа остановилась.

– В чем дело? – окликнул Танни перепачканного углем старика на барже впереди них.

– Обыскивают все суда, выходящие из города.

– И чего ищут?

– Будь я проклят, если знаю. – Старик сплюнул через борт в воду. – Гребаные инглийцы, они еще хуже, чем гребаные сжигатели.

– И гораздо организованнее.

Танни спрыгнул с баржи на прибрежную тропу и протянул руку, чтобы помочь Орсо перебраться.

– Нам пора.

– Вот как? Ты сомневаешься, что я смогу сойти за простого речного жителя?

Танни и Хильди смерили его выразительными взглядами. Лодочники, если на то пошло, тоже смотрели в их сторону. А также люди на соседних баржах – и в их глазах было гораздо меньше дружелюбия, чем прежде. Орсо подумал, на какую награду кто-нибудь из них сможет рассчитывать за то, что его выдаст.

– Нет, – признал он, неловко перебираясь через борт. – Пожалуй, это маловероятно.

В кои-то веки он был рад пелене смога. Они двинулись прочь от канала; в сумраке звук их шагов звучал приглушенно. Танни покачал головой:

– Брок укрепляет свою власть над городом.

– У каждых ворот стояло по две дюжины инглийцев еще до того, как вы сбежали, – сказала Хильди, оглядываясь через плечо и ускоряя шаг. – Теперь их будет еще больше.

Орсо натянул на себя вонючий брезент, зарываясь в глубь импровизированного капюшона.

– М-да, кажется, я несколько поторопился строить планы своего ухода на покой.

Солнце только что взошло, когда Броуд закончил последние приготовления. Передвинул тарелки на сушилке – Лидди всегда восхищалась такими тарелками. Поправил цветы в вазе. Единственное, что он знал о цветах, – это что они появляются весной и что Май их любит. Потом он снял свои стекляшки, протер их и насадил обратно на переносицу и встал, хмуро глядя вокруг.

После того, как он почти год провел без семьи – черный год, когда он с каждым днем все больше и больше тонул в крови, – можно было бы подумать, что ему будет не терпеться увидеть своих любимых людей, что он будет ждать стука в дверь с такой широкой улыбкой, что могут треснуть щеки. Однако Броуд стоял неподвижно, словно приговоренный, ожидающий, когда его поведут к виселице, и улыбался примерно столько же. Было время, когда он не боялся ничего. Теперь он не знал ничего, кроме страха. Он даже толком не знал, чего боится. Самого себя, может быть.

Проклятье, как хотелось выпить! Самую малость. Один глоточек. Просто чтоб немного сгладить острые углы мира вокруг. Рассеять воспоминания о сделанном… Но он обещал – никаких проблем. А для него проблемы скрывались на донышке каждой бутылки.

Когда он посмотрел на дверь, по которой двигались пятнистые тени от залитых солнцем, колышущихся под ветерком деревьев за окном, у него возникло странное желание – выйти и больше не возвращаться. Появилась странная мысль – что он здесь больше не свой, среди этого тепла и безопасности. После всего, что он видел. После всего, что сделал. Что, если любой, кто окажется здесь рядом с ним, тоже никогда не будет свободен от этого?

Однако путь, ведущий прочь, был путем труса. Броуд сделал резкий вдох и стиснул ноющие кулаки. Если над его могилой и будет сказано что-то хорошее, так это что Гуннар Броуд не был трусом. Это будет ложь, но все равно.

…Ему потребовалась вся его храбрость, чтобы открыть дверь, когда в нее наконец постучали. Больше, чем требовалось, чтобы сражаться на баррикадах в Вальбеке, или идти в атаку при Стоффенбеке, или драться со сжигателями на верхушке Цепной башни. Однако он сделал шаг к двери, поправил воротник, облизнул губы – и наконец повернул ручку.

Дверь отворилась – и за ней стояла она. Она изменилась. Далеко не настолько, как он, но изменилась. Пожалуй, стала в чем-то тверже. А в чем-то, пожалуй, и мягче. Но когда она улыбнулась, ее улыбка осветила мрачный мир точно так же, как это бывало всегда.

– Гуннар? – произнесла она.

И тогда он начал плакать. Сперва вырвался судорожный всхлип, откуда-то из самого живота. А потом рыдания было уже не остановить. Он стащил с себя стекла, и все слезы, невыплаканные им за последние шесть месяцев, обжигая щеки, полились по его мучительно искривленному лицу.

Лидди шагнула к нему, и он отпрянул, съежился, выставив перед собой руки, словно чтобы отгородиться от нее. Словно она была сделана из бумаги и могла порваться в его руках. Но она все равно его обняла. Тонкие руки – но из этой хватки ему было не вырваться, и хотя Лидди была на голову ниже, она прижала его лицо к своей груди и принялась целовать в затылок, приговаривая: