Юлия Ефимова - Игра на эшафоте

Самайя постепенно запоминала, кто есть кто, училась различать степень влияния при дворе, по намёкам понимать смысл речей. Энгус Краск нередко брал на себя роль её провожатого в мире политики, хотя Самайя не понимала, зачем это ему надо. Она уже знала, что при дворе никто ничего просто так не делает. Дядя благодаря присутствию Самайи зачастил во дворец, пристроенный им живописец Дорин Килмах получил не только право писать портрет короля, но и открыл мастерскую с типографией и аптеку в Нортхеде. Даже Рик, который веселил её, не давал ей забыть про свою Илзу. Только Дим ничего не просил, а подбадривал, давал дельные советы и заодно показал пару приёмов, как отбиться от пьяного мужчины, если он пристаёт, и как сбежать от насильника, если тот крепко стоит на ногах. С подачи Дима Самайя носила на поясе кинжал в ножнах, сделанных Димом в виде сумочки. Он же учил девушку им пользоваться. Рик однажды заметил её кинжал, выпытал об их занятиях, и Диму пришлось давать уроки и ему: юноша с каким-то остервенением изучал непривычные для Сканналии способы борьбы с мечом, кинжалом или без оружия вообще.

Наступила зима, королева чувствовала себя хорошо, король навещал её, хотя и куда реже, чем Торию Иглсуд. Самайя исполняла обязанности, всё больше погружаясь в жизнь королевского двора. Она научилась без содрогания приветствовать даже соратника принца Крисфена Власа Мэйдингора, о котором по дворцу ходили воистину жуткие слухи. От самого принца она держалась подальше, не слишком рассчитывая на его страх перед отцом. Принц, к счастью, её не замечал.

В стране было спокойно, только Оскар Мирн да Теодор Ривенхед время от времени тревожили Айвариха утверждениями, что ересь проникает всё глубже в Сканналию, обретая популярность как среди знати, так и простого народа. Айварих отмахивался, предвкушая рождение наследника в конце зимы, и предлагал им самим решать проблемы. В эту зиму Самайя видела четыре казни на костре, слышала множество проповедей против ереси и поняла для себя, что от слишком рьяных эктариан надо держаться так же далеко, как и от зарианцев. Фил, как всегда ехидно, высказался в том духе, что попы, особенно те, чья фамилия Ривенхед, боятся за свои задницы на тёпленьких местах, потому что еретики отрицают не веру и Бога, а роль попов, монахов и тех притонов, которые иные называют церквями и монастырями. Всё больше деловых людей, добавил дядя Сайрон, проявляют недовольство кучей нелепых правил и обрядов, стоящих баснословных денег.

Рик, иногда сопровождавший Самайю на казни, поначалу поддерживал Мирна. После того, как один из приговорённых обратился к толпе с длинной речью в защиту своей веры и сгорел без единого стона, Рик ушёл растерянным, не заметив Ноэля, который хмуро стоял в толпе. У Самайи Мирн, несмотря на все его заслуги, вызывал страх, напоминая ей о смерти родителей в Арпене из-за обвинений в колдовстве.

Рик знал Самуила-Данника с детства. Про себя Самуил говорил, что он выплачивает дань Богу и его истинным служителям, потому его так и зовут. Когда позже Рик понял, чем он занимается, то не мог определиться, восхищают его деяния Самуила или ужасают. Самуил был из монашеской братии. После поездки в Шагурию, где он переболел оспой, Самуил отошёл от монашества, занялся другой деятельностью: вступил в общество, которое занималось уходом за тяжелобольными людьми и их погребением. Самуил обладал худыми пальцами с раздутыми суставами, испещрённым оспинами лицом, свисающими клочьями седыми безжизненными волосами, но Рик привык этого не замечать, потому что лучшего рассказчика он не знал. Благодаря стараниям отца Рик прекрасно изучил Декамартион с его историями о десяти смертных грехах и их воздействии на душу человека, однако именно Самуил познакомил Рика с глубинными тайнами, сокрытыми в древней книге. Вдохновение, с которым Самуил описывал вроде бы знакомые события, затягивало Рика с головой, герои рассказов казались живыми, близкими. Самуил заставил его сомневаться в том, что умирающие ради веры святые так уж святы. Святость достигается не смертью во имя веры, а жизнью во имя Бога и людей, говаривал Самуил, образно и живо поясняя, почему заповеди Божьи важны для общества, тогда как символы церкви навроде икон и обрядов — лишь суета. К Самуилу можно было прийти с любым вопросом, он отвечал откровенно и прямо. Отец иногда пытался его остановить — Самуил говорил, что Рик уже большой и всё поймёт. За эти слова Рик его ещё больше обожал. В Нортхеде Рик как-то попытался в разговоре с Алексархом затронуть эту тему — тот оборвал его на полуслове и пошутил, что так Рика самого скоро сожгут за ересь.

Однажды во время редкого разговора Рика с Илзой к ним подошёл Теодор Ривенхед и начал расспрашивать Рика о том, о сём, сверля его большими водянистыми глазами над крупным отвисшим носом. Имя Самуила всплыло само собой, и сегодня Рик ощущал запах горелого мяса: огонь превращал его наставника в пепел и дым. Насколько Рик знал, Самуил никому не причинил вреда, всю жизнь посвятил добрым делам. Юноша пытался понять, что же такое ересь, что за неё надо казнить, ведь зарианцы верили в одного с ним Бога, читали одни книги, молились в одних церквях. До сих пор он об этом не задумывался и корил себя за это с тех пор, как узнал об аресте. Наверное, Оскар Мирн, который провожал приговорённого в последний путь и сейчас истово молился перед костром, мог бы рассказать, в чём вина Самуила, но спрашивать его Рик не станет.

«Я жил по заповедям Господа моего, вы же нарушаете главную заповедь: не убий!» — последние слова Самуила жгли Рика изнутри до самого дворца. Упав на кровать, Рик вспомнил, что видел отца, и пожалел, что не остановился и не попросил прощения.

Айварих стоял на небольшом деревянном помосте перед художником, накладывавшим мазки на портрет, основу которого составляла дубовая доска. Роскошные вьющиеся тёмные волосы Дорина Килмаха, спускавшиеся ниже плеч, были прикрыты полосатым чёрно-белым колпаком; его фигуру скрывал длинный серый балахон, подпоясанный верёвкой.

Самайя залюбовалась лёгкостью движений Килмаха, его вниманием к мельчайшим деталям, вплоть до узоров на стенах. Айварих на портрете походил на оригинал довольно сильно. Особенно удались художнику голубые глаза — прозрачные и живые, наполненные ярким белым светом от окна внизу. Казалось, они следят за каждым твоим шагом, и непонятно, чего в них больше: властности, одиночества или угрозы. Король стоял на ступеньках, по которым стелился красный ковёр с чёрным соколом. Жёлтая, отделанная горностаем, мантия Айвариха свисала до пола, из-под неё выглядывал коричневый камзол. В одной руке король держал чётки, другая лежала на эфесе шпаги. Самайя вспомнила портрет Эйварда и присмотрелась: да, знакомые белый и красный. Килмах, стоя спиной к Самайе, как раз наносил белой краской очередной штрих на горностаевый мех.