Наталья Корнева - Ювелир. Тень Серафима [СИ]

Устало выругавшись, Себастьян в свою очередь достал револьвер. Увы, силы вновь были неравны: прицельную стрельбу он мог вести с расстояния примерно вдвое меньшего, чем могли себе позволить ликвидаторы. И пока стрелять было бессмысленно.

До конца зоны ветряков оставалось уже не так и много, однако это утешало слабо. За ней, как рассвет после долгой ночи, уже забрезжили Пустоши, но в этих предательских землях, увы, невозможно скрыться — он будет там, как на ладони. Тем не менее, нужно постараться твердо держаться выбранного курса. Если память не изменяла сильфу, спасительный лесной покров Виросы близко… непростительно близко, чтобы умереть, не добравшись до него каких-то жалких сотен метров! В западной части Ледум граничит с Лесами Виросы наиболее тесно.

Он уже почти не мог бежать. Преследователи догоняли. Желание настигнуть его оказалось столь велико, что они максимально сократили дистанцию и подобрались вплотную к черте, за которой не были уже в безопасности.

Развернувшись, ювелир пошел спиной вперед, в мрачном сосредоточении отстреливаясь от подступающих врагов. Бушующий ветер вновь сорвал с головы верную шляпу, которую сильф больше не мог придерживать рукой, и рыжее пламя, взметнувшись, заслонило глаза. Ветер резал их, как ножом, сбивая прицел, и по исхудавшим за последние дни щекам беглеца потекли горячие слезы. Искусственно созданный станциями ветер был так силен, что нестерпимо оказалось даже делать вдох, и каждый шаг давался с трудом.

Несмотря на это, один, а затем и другой ликвидаторы ткнулись лицом в черную землю, правда, задетые только вскользь. Сам Себастьян был тяжко ранен еще дважды, прежде чем вывалился, наконец, за пределы пограничной территории.

Ступив на мягкую, влажную землю, сильф ощутил головокружение от нахлынувших на него чувств. Здесь всё было иначе: земля разомлела и будто ожила. Как давно он не возвращался! Как долог был путь. Он уже почти забыл терпкий запах земли, ароматный коктейль цветущих диких трав, пьянящих крепче вина.

Весенние Пустоши были прекрасны.

Здешняя земля не родила ничего, совершенно ничего, пригодного в пищу, но зато радовала глаз редкого путника обманчиво благостными пейзажами. Впереди, куда ни погляди, на необозримо огромных пространствах безбрежным морем разливался верещатник. Единообразные неистребимые заросли вереска нарушали иногда вкрапления кустарников, растущих отдельными группками или поодиночке. Вот шевелятся от касаний ветра желтые пуговки низкорослого, тернистого дрока, вот мерцают ярко-розовые звезды эспарцета, обильно усаженного иглами длинных шипов. Тут и там, среди вьющихся ветвей вереска, любопытно выглядывают невзрачные, мелкие цветки бересклета — алые, пурпурные, темно-бордовые. Стелется приземистый багульник, листья которого издают особенно резкий, почти оглушающий аромат…

В Пустошах наступила весна — щедрая, цветущая весна для всех, независимо от происхождения и социального статуса. Жаль, что не имелось времени вдоволь налюбоваться редкой красотой вокруг, неброской роскошью и многоцветьем диких цветов.

Себастьян вздохнул. Вернувшись сюда, он вновь ощущал всё, что с ним происходило в городах, как мимолетный надуманный сон. Реальность здесь была словно зримее: достовернее, объемнее, ярче; всё вокруг залито ослепительным сиянием. Однако ювелир не испытывал по этому поводу особых заблуждений или восторгов. Очарование Пустошей было опасно, в особенности опасно своей кажущейся невинностью, ласковой приветливостью.

Абсолютно все растения этих коварных земель были ядовиты. Яд был растворен повсюду: в воздухе, в песчаной почве, в листьях, стволах и корнях. Он обладал сильным воздействием на нервную систему, вызывая видения, навязчивые мысли, паралич или глубокий сон, из которого нельзя было выйти самостоятельно. А самыми страшными плодами Пустошей были меда — отравленные пьяные меда, вкуснее которых не было ничего на свете. Вобравшие силу дурманных растений, они обладали значительными колдовскими свойствами, но плата за эту силу была непомерно высока.

Однако, отбросив всякую осторожность, ювелир уже дышал полной грудью, и с каждым вдохом чувствовал усталость. Терять было нечего. Свой запас прочности имелся у всякого, и кажется, его собственный вот-вот подойдет к концу. Измученное тело, отравленное за сегодняшний день не первым ядом, отчаянно требовало кислорода и свежей воды. Даже кровь сильфов порой нуждалась в очищении. Серафим едва держался на ногах и давно потерял счет ранам, оставляя за собой густой кровавый след.

Внезапно он понял, что не успевает .

Это понимание обрушилось на него внезапно, как летний ливень, — невероятно жестокое откровение, в которое невыносимо поверить. Ярчайший весенний день, буйное цветение жизни вокруг… здесь попросту невозможна смерть. Нет, нет, она просто нелепа! она не вписывается, не укладывается, не вмещается в эту сияющую, написанную золотыми красками картину!..

Но Леса Виросы всё так же отдаленно маячили на горизонте, — как некий призрак, недосягаемый символ спасения. Как милостиво протянутая утопающему рука, дотянуться до которой чуть-чуть не хватало сил. Леса, которые были его колыбелью, которые могли бы его спасти.

Очередной выстрел развеял все сомнения, похоронил последние глупые надежды. Пуля прошла насквозь, чудом не задев коленную чашечку, и Серафим рухнул наземь, как подкошенный. Насилу поднявшись на ноги, сильф едва сумел прохромать еще пару шагов, но потом всё-таки снова упал, на этот раз не имея больше ни сил, ни желания продолжать борьбу.

Сердце колотилось бешено, будто надеясь за короткое время отбить весь положенный ему ритм, тело сотрясала лихорадка.

С трудом повернувшись на спину, ювелир обомлел. Лицо заливала кровь, а сильф, как зачарованный, всё смотрел и смотрел наверх, не веря своим глазам.

Никогда прежде не видел он таких облаков.

Таких живописных, таких белых облаков. Нет, белый — это не совсем то слово, чтобы отразить весь сверкающий неземной цвет, цвет совершенной чистоты, цвет незапятнанной крахмальной белизны… Все прочие цвета в один миг как-то померкли и отдалились, и только безупречные слепящие облака недвижно стояли прямо перед глазами, вливаясь в их мутную зелень.

Мыслей не было никаких. Даже не пытаясь подняться, Серафим лежал на земле, кожей чувствуя её материнское тепло, и впитывал, задыхаясь от блаженства, впитывал эту ошеломляющую красоту. Ах, если бы у него было хотя бы десять, хотя бы пять минут, чтобы налюбоваться власть такими хрупкими творениями эфира, волшебными витражами… сквозь которые он различает уже нечто большее, чем может различить глаз живого.