Наталья Корнева - Ювелир. Тень Серафима [СИ]

Нужно было исчезнуть незаметно, пока служащий не опомнится. Но сейчас уже ничего не попишешь — отказать он не мог. Инквизиция проявляла пытливый интерес к действиям, совершаемым своими адептами, и осуществляла строгий контроль за каждым. Поэтому всякий гражданин мог попросить номер фибулы, чтобы потом сообщить об инциденте в городское отделение святой службы, если возникли хоть какие-то сомнения в правомерности или необходимости действий инквизитора.

Надо же, какие сознательные граждане эти работники городского вокзала, — бдят, не зная отдыха! Мало им как будто повседневных забот. Местные инквизиторы, несомненно, заинтересуются фактом нелегального использования служебных полномочий давно умершего собрата и начнут, а вернее, возобновят старое расследование.

Этого только не хватало.

Серафим грустно покачал головой, выходя на привокзальную площадь, и глубоко вдохнул тяжелый влажный воздух. Придется, видимо, распрощаться с приметной фибулой, не раз выручавшей в трудную минуту. И так ювелир тянул до последнего: однажды она уже была засвечена здесь, в Ледуме, когда вот так же потребовалось незаконно добыть некоторые сведения. Большим риском было вновь попытаться использовать её. Он проявил неосмотрительность, необоснованную беспечность, и, к тому же, снова ничего не выяснил. Как-то несчастливо начинается всё это дело с шерлом.

Как бы то ни было, а ничего не поделать: Себастьян с сожалением отцепил фибулу и незаметно выбросил её в одну из стоящих тут же больших урн для мусора. Вряд ли кто-нибудь найдет её здесь.

Дождь наконец прекратился на время, и наступило практически полное безветрие. Это было очень кстати: в Ледум как раз прибывал крупный торговый дирижабль. Сигарообразный летательный объект величаво парил в сером небе, зримый символ прогресса и развития воздухоплавания. Зависнув над установленным местом посадки, дирижабль начал медленно терять высоту. Снижался он практически вертикально, что говорило о высоком профессионализме и опытности команды на борту. Ожидающие внизу работники вокзала готовились принять сброшенные с дирижабля канаты и оперативно привязать их к специальным причальным мачтам, чтобы потом притянуть воздушное судно как можно ближе к земле для разгрузки и последующей погрузки товара.

Наблюдение за величественным воздушным кораблем естественным образом давало чувство психологического комфорта. Себастьян, как мальчишка, любил дирижабли и воздушные путешествия. Должно быть, медлительность и плавность хода расслабляли беспокойный ум сильфа. Нахождение в воздухе при длительных перелетах могло измеряться неделями, за это время он успевал полностью восстановиться и напитаться энергией воздуха. Чистого воздуха за пределами городов.

Ювелир следил за синхронными, слаженными действиями людей, прокручивая в голове и без жалости отбрасывая варианты дальнейших действий. Все они оказались непригодными.

Время шло, а дело только запутывалось и усложнялось.

Узкая дверь камеры растворилась беззвучно.

Одинокий посетитель вошел внутрь и нарочито неторопливо, против своего обыкновения, начал спускаться по выточенным в камне ступеням, с завидной методичностью ставя ногу на каждую. Ступеней было порядочно, и гулкое эхо немедленно увязалось следом, прыгая по лестнице, дурачась и беспорядочно отражаясь от поверхностей пола и стен. Сама камера оказалась просторной, теплой и сухой, но уж очень темной — единственным источником света было крохотное решетчатое оконце в углу под самым потолком.

Тишина, царящая здесь двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, разбилась, разделилась на до и после — вошедший без жалости резал её ножами каблуков, как переспевшую, готовую вот-вот треснуть дыню.

Свернувшийся на нарах узник лениво пошевелился, расправил ноги и встал — чтобы немедленно растянуться ниц. Но почему-то в этом движении совсем не ощущалось смирения, страха или хотя бы почтительности: не преклонение, а скорее какое-то гимнастическое упражнение, выполненное, однако, с завораживающей грацией.

Мужчина выглядел аскетично: из одежды на нем была только пара коротких, до колена, потертых штанов, что давало возможность любоваться крепким жилистым телом. Правильной формы мускулы мягко перекатывались под кожей. Длинные темные волосы, щедро сбрызнутые ранней, неяркой серостью седины, туго заплетены в причудливые, но подчеркнуто аккуратные узлы косицы.

Широкая спина заключенного была полностью татуирована — затейливый сложный узор, при внимательном рассмотрении складывавшийся в оскалившего пасть матерого волчару, тянулся от левого плечевого сустава до основания поясницы. Ритуальный, сакральный рисунок. На татуировку было накинуто кружево причудливо сплетающихся шрамов самого различного происхождения: были здесь и небольшие отметины от пуль, и четкие узкие следы лезвий, и зажившие рваные раны от чьих-то когтей или клыков, и рубцы от неудачных падений.

А поверх всего этого великолепия — змеящиеся длинные метки, которые оставляет кнут.

— Да по тебе часы можно сверять, Эдвард… лорд Эдвард, — мужчина поправился быстро, но без излишней поспешности, однозначно зная, что последует за дерзостью, и попросту не желая лишний раз нарываться. Голос его был спокоен и глубок, однако не лишен некоторой язвительности и природной резкости звучания.

— А ты всё ждешь, что однажды я не приду, Шарло? — ласково улыбнулся в ответ правитель, сложив руки на груди. Он наконец спустился и остановился прямо перед заключенным, по-прежнему неподвижно распростертым на полу.

Эхо затихло.

— А как же. Всё надеюсь, лорд, что рано или поздно кто-то свернет тебе шею, — мужчина чуть приподнялся, продолжая оставаться на коленях и не рискуя поднимать глаза выше уровня ног своего посетителя. Запястья его были скованы сразу двумя парами кандалов: одни обыкновенные — тяжеленные железные кольца, скрепленные прочной массивной цепью, — и пара тонких и изящных браслетов-наручников на блестящей серебряной цепочке. Причем вторые доставляли явно больше неудобств и проблем, так как сделаны были из пресловутого сплава «Люкс», делающего мага бессильным. — Но надежда, похоже, действительно глупое чувство.

— Ты бессовестно лжешь мне, Шарло, — возразил лорд Эдвард, со странным удовлетворением разглядывая пленника и продолжая неприятно улыбаться, улыбкой жестокой и такой острой, что ей можно было вскрыть горло, как бритвой. — Мои визиты — единственное, что осталось в твоей реальности, в твоем жалком существовании. Ты ждешь их с нетерпением и считаешь томительные часы, а может, и минуты, чтобы окончательно не свихнуться в этом каменном мешке, во тьме и одиночестве. Убежден, за прошедшие долгие годы ты успел полюбить меня, ведь один только я проведываю тебя здесь, как заботливая бабушка, каждые две недели.